Литовский язык

В.Н. Топоров "Балтийские языки"

Выложены разделы 1-3 статьи В.Н. Топорова "Балтийские языки", опубликованной в одноимённом сборнике Москва, Академия, 2006

Приносим отдельную благодарность Андрею Морозову за предоставление и подготовку материала для этого раздела.

1. Балтийские языки (Б.я.). составляющие особуюветвь индоевропейской языковой семьи,свое современное название (литов. baltų kalbos, латыш. baltu valodas, рус. балтийские языки, нем. baltische Sprachen, фр. langues baltiques, англ. Ва1tic1апgиages), ставшее в настоящее время основным и практически единственным обозначением этой группы языков, получили только в середине ХIХ в. (Ф. Нессельман, 1845); данное название имеет своим источником название соответствующего моря, впервые упомянутое в ХI в. немецким хронистом Адамом Бременским (mаrе Ва1псит). Существует также мнение, что это название могло происходить от названия о-ва Ва1сia, упоминаемого Плинием Старшим в его «Historia naturalis». Несмотря на позднее, сугубо «ученое» и, следовательно, условное происхождение этого названия, своими корнями оно уходит в балтийскую и индоевропейскую эпоху и является важнейшим историко-лингвистические индексом. Корнем *balt(литов. baltas, латыш. balts'белый' и прусские топонимы с элементом balt-, обозначавшим болото, стоячие воды; использование balt- восточнобалтийских языках для цветообозначения вторично) первоначально обозначалась, видимо, отрезанная замкнутая часть моря, гафф (нем. Haff),которую равно можно соотнести с Курсшским заливом или закрытой частью Гданьского залива. Если это так, то данный элемент *balt- оказывается связан с другими «болотными» обозначениями, тянущимися полосой от южного побережья Балтийского моря до Средиземноморья (прус. *balt-, слав. *bolto, иллир. balt-, ср. укр. балта, балда, балтина 'жидкая грязь' и соответствующие гидронимы и топонимы, алб. Baltё, н.-греч. Βάλτος, сев.-итал. palta, pautaи т.д.).

До возникновения и утверждения названия «балтийские языки» (иногда и несколькопозже) пользовались такими обозначениями этих языков, как «леттские» или «летто-литовские», нем. lettische Sprachen, лат. Linguae letticaeи т. п. В литературе Б.я. иногда обозначаются как «айстийские» (литов. aisčiū kalbosу К. Буги и др.), по имени племени айстиев (эстиев), впервые упомянутых еще Тацитом (I в.),— лат. Aesti, Aestiorum gentes'племена айстиев', который локализовал их на морском побережье (литов. Ais(t)marės, т. е. 'море айстиев'); айстии-эстии упоминаются и рядом более поздних источников, хотя далеко не всегда ясна их балтийская принадлежность.

2. В настоящее время в состав Б.я. входят литовский с двумя основными диалектами — жемайтским и аукштайтским, включающим дзук(ий)ские говоры на юго-востоке Литвы), латышский (с ливонским, среднелатышским и верхнелатышским диалектами) и латгальский (на основе глубоких говоров Латгалии и восточной части Земгале) языки. О более точном соотношении латышских и латгальских говоров в Восточной Латвии, как и о языковой ситуации в этом ареале, см. в статьях «Латгальский язык» и «Латышский язык» в наст. издании. Во всяком случае есть веские основания — и чисто языковые, и социолингвистические, и культурно-исторические, чтобы считать латгальский особым языком — тем более в свете тех общих изменений, которые имели место на рубеже 80 — 90-х гг. ХХ в. Б.я. распространены сейчас на компактной и сплошной территории (метрополия). Литовский язык преобладает на всей территории Литвы, кроме некоторых районов на востоке и юго-востоке, непрерывный ареал литовского языка в пределах Литвы имеет свое продолжение в северо-восточной части Польши (Сувалкия). К северу от области распространения литовского языка локализуется латышский язык, преобладающий на значительной территории Латвии, исключая ее восточные окраины. Однако степень преобладания латышского языка на территории Латвии или даже его концентрированности очень разная в разных районах; в частности, в ряде крупных городов значителен процент русскоговорящих и билингвов. Остатки литовской, латышской и латгальской речи, входившей раньше в сплошной балтийский ареал, сохраняются в виде островных говоров северной Белоруссии и южной Латвии (литовский язык) и северо-восточной Белоруссии (латышский язык в отдельных местах Витебской области). На литовском и латышском языках говорят также литовцы и латыши, живущие в Северной и Южной Америке, Австралии, Швеции, Германии и некоторых других странах.

Общий состав Б.я. (диалектов), включая мертвые, может быть охарактеризован следующим образом. Периферийные балтийские диалекты (в I тыс. н. э., а для некоторых звеньев этого внешнего пояса и позже): прусский (см. статью «Прусский язык» в наст. издании), ятвяжский (судавский, судинский), куршский (при членении на западно- и восточнобалтийскую группы куршский обычно относят к последней, хотя высказывается мнение о первоначальной принадлежности куршского языка к западнобалтийским языкам), галиндский (голядский). Диалекты центральной зоны: литовский, латышский (латгальский), земгальский, селийский (селонский). Все диалекты (языки), принадлежащие к балтийской периферии, а также селийский и земгальский принадлежат к числу вымерших, хотя ряд их особенностей более или менее очевидно сохраняется в суперстратных балтийских говорах (особенно в ятвяжском, куршском и селийском ареалах). Не только нельзя исключать существования в прошлом некоторых других неизвестных нам балтийских диалектов, но, напротив, есть все основания думать, что, во-первых, они действительно существовали и, во-вторых, что известные по названию диалекты (например галиндский) могли покрывать одним названием ряд диалектов. Сведения о Б.я. (диалектах), которым в данном издании не посвящены отдельные статьи, см. в разделе 4.

История изучения Б.я. берет свое начало в ХVII в., когда появляются первые опыты описания грамматики и лексики Б.я.,— труды Д. Клейна (1653, 1654); Т. Г. Шульца (1673, 1678) — по литовскому языку; Г. Манцеля (1638), И. Рехехузена (1644), Х. Адольфи (фактически — Х. Фюрекера (1685), Г. Дреселя (1685, 1688), Я. Лангия (1685), Г. Эльгера (1683) — по латышскому языку. В течение последующих 150 — 200 лет появился целый ряд пособий и руководств, создавших устойчивую традицию описания Б.я., ориентирующегося на практические цели. Среди этих трудов грамматики и словари Ф. Б. Хаака (1730), анонимного автора (1737), П. Ф. Руига (1747), Г Остермейера (1791), Х.Г. Мильке (1800), С. Т. Станевича (1829), К. Коссаковского (1832) и др. —литовский язык; Л. Депкина (1704, 1705), анонимного автора (1732), Г.Ф. Стендера (1761, 1783, 1789), Я. Ланге (1777), К. Хардера (1790, 1809). О.Б. Розенбергера (1808, 1830, 1843, 1848, 1852), М. Акелевича (1817), А. Веллига (1828), Г. Хессельберга (1841) и др. — латышский язык. Возникновение сравнительно-исторического языкознания и его быстрое развитие привлекли внимание к Б.я. ряда видных индоевропеистов, усилия которых были сосредоточены на сравнительно-исторической интерпретации фактов Б.я. и на попытках более точного определения места Б.я. среди других индоевропейских. После первых в этой области опытов Р. К Раска, Ф. Боппа, А. Ф. Готта и др. появляются сыгравшие значительную роль и лучшие для своего времени труды А. Шлейхера (1856) и А. Билепштейна (1863, 1864, 1866), в которых обстоятельное и достаточно точное описание литовского и латышского языков сочеталось с элементами сравнительно-исторического анализа. В последующие десятилетия это направление, связанное с исследованием Б.я. с точки зрения индоевропейского языкознания, стало господствующим (Й. Шмидт, Ф. Нессельман, А. Лескин, А. Бецпецбергер, Л. Гейтлер, Э. Бернекер, Ф. Фортунатов, Г. Ульянов, В. Поржезинский, О. Видеман, Н. ван Вейк, Й. Зубатьй, Й.Ю. Миккола и др.), хотя время от времени появлялись ценные труды, в которых главной целью было описание языка (в частности и его лексики) с синхронной точки зрения: Ф. Нессельман (1851). Ф. Куршат (1870-1874, 1876, 1883), А. Юшкевич (1904 и след.), К. Явнис (1916) — по литовскому, К.Х. Ульман (1872) и, прежде всего, замечательный словарь К. Мюленбаха, с дополнениями Я. Эндзелина (1923 — 1946) по латышскому; Ф. Несссльман (1873), Р. Траутман (1910) и др. — по прусскому. С начала ХХ в ведущей фигурой в балтийском языкознании стал Я. Эндзелин, внесший исключительный вклад в изучение Б.я. в самых различных аспектах (грамматики латышского и прусского языков, работы и истории и диалектологии, акцентологии, лексике и этимологии, куршскому языку, сравнительной грамматике Б.я., балто-славянским языковым отношениям, топонимике, балто-финским контактам и т.п.). Весьма велик вклад в балтийское языкознание рано скончавшегося К. Буги (изучение литовского языка и вымерших балтийских диалектов, лексикография, этимология, топономастика, праистория балтов и их языка и т.п.). Среди ученых, много потрудившихся над изучением Б.я. в ХХ в., следует назвать Р. Траутмана (описалне прусского языка, его ономастики, опыт создания балто-славянского словаря), Г. Геруллиса (Ю. Герулиса) (прусская топонимия, литовская диалектология, вымершие Б.я.), Э. Френкеля (этимологический словарь литовского языка, синтаксис литовского языка, введение в изучение Б.я. и т. п.), Ф. Шпехта, Х. Педересна, М. Фасмера, Т. Торбьёрнссона, Э. Хермана, Й.Ю. Микколы, Н. ван Вейка, Р. Экблома, М. Нидермана, Л. Ельмслеева, Я. Розвадовского, Я. Сафаревича, В. Пизани, Хр. С. Станга (первая сравнительно-историческая грамматика Б.я., первая монография, посвящённая первой печатной книге на литовском языке и др.), Э.В.К. Ниеминена, Е. Куриловича, Я. Отрембского, П. Арумаа, А. Зенна, П. Скарджюса, А. Салиса, Й. Бальчикониса, П. Йоникаса, Й. Круопаса, А. Абеле, Ю. Плакиса, А. Аугсткалнса, Э. Блесе, П. Шмитса, Э. Хаузенберги-Штурмы, К.О. Фалька и др. В последние полвека балтистика становится дисциплиной широкого охвата. В ней работают многие десятки квалифицированных специалистов. Ее преподают во многих университетах разных стран Европы, Америки, Австралии; периодически устраиваются конгрессы и конференции. Выходит около десятка журналов и ежегодников по балтистике.

В этот период (с 60-х гг. ХХ в.) появляются этимологические словари Б.я. литовского (Э. Френкель), латышского (К. Карулис), прусского (В. Мажюлис и, частично, В. Н. Топоров), закончилось уникальное для балтийской лексикографии многотомное издание «Словаря литовского языка», создаются диалектные атласы и диалектные словари, выходят грамматики Б.я. академического типа. Среди тех, чей вклад заслуживает внимания, прежде всего Э. Зинкявичюс, автор многотомной истории литовского языка, одновременно являющейся и лучшим введением в предысторию Б.я., фундаментального и оригинального по своим выводам труда по литовской диалектологии и многих других исследований основополагающего значения; В. Мажюлис, автор четырехтомного этимологического словаря прусского языка и ряда важных работ по сравнительно-историческому исследованию Б.я.; А. Ванагас, автор, так много сделавший для исследования балтийской гидронимии литовской ономастики, финноязычных заимствований в литовском языке; И. Казлаускас, автор первой истории литовского языка; Й. Палёнис, внесший большой вклад в изучение истории литовского литературного языка; В. Амбразас, проницательный исследователь литовского синтаксиса. Среди многих других лингвистов-балтистов, чьи имена определяли уровень балтистики во второй половине ХХ в.и в начале ХХ1 в., — автор введения в балтийскую филологию Й. Кабялка, а также К. Ульвидас, В. Гринавецкис и Е.Гринавецкене, Э. Генюшене, В. Урбутис, С. Каралюнас, А. Сабаляускас, К. Моркунас, А. Видугирис. Т. Бух, А. Росипас, В. Виткаускас, А. Йонайтите, В Дротвинас, К. Кузавинис, А. Гирдянис, Б. Стунджя, Л. Палмайтис, Д. Урбас, В. Чекмонас, Ю. Пикчилингнс, Й. Паулаускас, А. Паулаускене, Р. Венцкуте, Г. Субачюс, С. Амбразас, А. Хольфут н др. в Литве. Среди балтистов-леттонистов нужно отметить таких видных исследователей, как Б. Егерс, А. Гатерс, Р. Грабис, А. Озолс, К. Анцитис, Д. Земзаре, В. Дамбе, Э.Шмите, Р. Грисле, А. Рекена, М. Лепика, А. Лауа, М. Бренце, В.Зепс, В.Руке-Дравиня, К. Дравиньш, А. Бергмане, М. Сауле-Слейне,М.Рудзите, А.Блинкена, К. Карулнс, Т. Порите, В. Сталтмане, Э. Кагайне, С. Раге, Б. Лаумане, А. Брейдак, О. Бушс, Д. Нитиня, Э. Сойда и др. Из балтистов России следует упомянуть В.М. Иллича-Свитыча, В. А.Дыбо, Вяч. Вс. Иванова, В.Н. Топорова, Ю.С. Степанова, О.Н. Трубачева, Т. В. Булыгину (Шмелеву), Ю. Лаучюте, Ю. В. Откупщикова, Т. М. Судник и др.; в Польше — Х. Гурновича, В. Смочиньского, М. Хасюка, В. Маньчака, Л. Беднарчука и др.; на Украине А. П. Непокупного; в Германии В. Фалькенхана, В. П. Шмида, Ф. Шольца, Э. Хофманна, Р. Экерта, Й. Ранге, А. Баммесбергера, Г. Бензе, В. Р. Брауэра, М. Букша, И. Плацинского и др.; в Чехии — В. Махека, П. Троста, А. Эрхарта, Л. Ржехачека: в Словении — Ф. Безлая; в Хорватии — Д. Брозовича; в Болгарии — И.Дуриданова: в Италии П. У. Дини, Г. Микелини и др.; во

Франции — А. Вайяна и Р. Шмиттлейна; в Великобритании — У. Мэтьюза; в Швеции В. Руке-Дравиню, К. Дравиньша; в Норвегии — Т. Матиасена, в Исландии Ё. Хильмарссона; в Швейцарии Я. П. Лохера; в Голландии — Ф. Кортландта, Р. Дерксена; в США — У. Р. Шмальштига (Смолстига), С. Янга; в Японии Икуо Мурата и Тошиказу Иноуе.

Основная работа по Б.я. ведется в странах Балтии в академических университетах по изучению соответствующих языков, в университетах Вильнюса, Каунаса, Клайпеды, Шяуляя, Риги. Лиепаи. Даугавпилса и др., но также и в целом ряде уннверситетов Западной Европы. Америки (Чикаго и др.), Австралии. В России относительно непрерывная традиция изучения Б.я. берет начало в 60—70-е гг. ХIХ в. Б.я. изучались в Московском и Ленинградском государственных университетах. С середины 50-х гг. ХХ в. центром научного изучения Б.я. стал Институт славяноведения Академии наук (с 1991 г. — Российской академии наук). В 1999 г. учреждено отделение Б.я. в Санкт-Петербургском университете.

3. Общее число говорящих на Б.я. в мире приближается к 5 млн. чел. Согласно данным последних переписей по-латышски говорит свыше 1,5 млн. чел. (из них в Латвии 1381 тыс. чел., перепись 2000 г.); по-литовски свыше 3,3 млн. чел. (из них в Литве 2 856 тыс. чел.. перепись 2000 г.). Латыши составляют в Латвии 57,7% населения, в качестве родного его назвали 58,1%. Литовцы в Литве составляют 83 %; знают же литовский в качестве первого или второго языка 92% населения. Латышский язык и литовский язык имеют статус государственных языков в соответствующих странах. Данные о численности говорящих на латгальском языке в точности неизвестны и включены в данные о численности говорящих на латышском, поскольку латгальский не имеет статуса государственного языка.

4. В основе выделения Б.я. в особую группу лежит принцип генеалогической классификации. Все известные Б.я., с одной стороны, генетически выводятся из одной и тои же группы говоров древнего индоевропейского диалектного континуума (что удостоверяется системой сравнительно-исторических соответствий, связывающих Б.я. с другими группами индоевропейских языков и с реконструируемым исходным индоевропейским состоянием), а с другой стороны, объединяются между собой в некое относительное единство, которое достаточно чётко отличается от других групп индоевропейских языков, даже наиболее близких к балтийским (как славянская). Сравнительно-историческая грамматика индоевропейских языков бросает свет на происхождение Б.я. и на степень близости их к исходному индоевропейскому состоянию. Сравнительно-историческая грамматика Б.я. позволяет понять многие особенности их исторического существования и определить степень их внутреннего единства. Это исторически сложившееся сдинство Б.я. обусловлено их общим происхождением и общими, или очень близкими, условиями существования — как правило, в пределах двуединого (хотя и со временем смещающегося) ареала, т. е. собственно балтийского локуса и отпадаюшего от него и славизирующегося пространства. Единство Б.я. проявляется также в весьма высокой степени структурного сходства между известными Б.я. (прежде всего литовским, латгальским и латышским) и наличии весьма значительного общего словарного фонда. Благодаря этим особенностям облегчается установление правил пересчета с одного языка на другой в случае языковых контактов (хотя бы частичных) носителей литовского и латышского языков. А сама возможность этих контактов, реализуемая нередко и практически, порождает сознание близости Б.я., присущее литовцам и латышам. Подобное сознание языковой близости может рассматриваться как психологическое и практическое подтверждение единства балтийского языкового типа с точки зрения их современного (синхронного) состояния. Индоевропейский характер Б.я. не вызывает сомнения, и эта черта отличается особой наглядностью. Не случайно уже в период с конца ХVII до начала ХIХ в., т. е. до первых работ, положивших надежное основание сравнительно-историческому языкознанию, довольно обычны сравнения балтийских фактов с соответствующими фактами греческого, латинского, немецкого, славянского и т. и. Эта наглядность связей в сочетании с тем обстоятельством, что Б.я. известны по памятникам с очень позднего времени), может свидетельствовать или об особой архаичности Б.я., или об их преимущественной близости к исходному индоевропейскому состоянию, или о том и другом одновременно. Б.я. существенно превосходят все другие индоевропейские языки на их современной стадии развития своим архаичным обликом и верностью исходному индоевропейскому типу в ряде важных особенностей (слоговая структура слова, просодические и морфонологические особенности, структура именных и глагольных категорий, флексия, синтаксические структуры, словарь). Б.я. развили значительное число инноваций, но при этом многие из этих инноваций представляют собой органическое и естественное продолжение старого состояния, избегающее резких разрывов и радикальных перестроек, и, кроме того, в значительной степени сохраняются очертания старого каркаса индоевропейского типа. «Старое» в Б.я. не просто «сохраняется» как реликт, доживая свой затянувшийся век, но искусно включается в новые схемы, предназначенные для решения новых задач. Это заново осуществляемое «обживание» языковой архаики является тайным нервом Б. я. и придает им черты особого гармонического равновесия. Вместе с тем в настоящее время есть серьезные основания говорить не только об архаичности Б.я., но и о возможной их особой близости (по крайней мере в существенных фрагментах) к реконструируемому индоевропейскому состоянию. Если раньше этот второй аспект не привлекал к себе внимания исследователей, то причиной этому был преимущественный интерес к наиболее древним и богатым письменными памятниками языкам (древнеиндийски, древнеиранский, древнегреческий, латинский, готский и т. п.), на основе которых и складывалось представление об индоевропейском источнике их («праязыке»). Новые открытия и сопровождавшая их ревизия взглядов создали новую ситуацию, оказавшуюся благоприятной для уяснения возможностей нового понимания роли Б.я. в их отношении к индоевропейскому исходному состоянию. В результате в настоящее время складывается новая гипотеза о балтийском языковом типе как некоем «последнем» остатке индоевропейского целого, не столько «отпочковавшемся» от него (подобно другим группам языков), сколько именно «оставшемся» и лишь переосмысленном (после ряда изменений) как балтийский тип. Гипотеза о преимущественной близости Б.я. в наиболее глубокой реконструкции к определенному срезу в развитии индоевропейского языка в некоем локусе в более или менее надежно определяемый период, видимо, имеет под собой ряд важных оснований. Среди этих оснований: 1) высокая степень близости многих фрагментов балтийского языкового типа к соответствующим блокам «индоевропейского» состояния, как оно восстанавливается в последнее время с учетом ряда новых материалов (анатолийские языки и др.) и идей (в частности, связанных с типологией диахронических процессов); 2) особенности балтийской гидронимии, которая наиболее точно и полно воспроизводит архаичную «центральноевропейскую» гидронимию (около II — начало I тыс. до н. э.); 3) огромность пространства, на котором отмечается присутствие гидронимии балтийского типа, как по отношению к пространству, занимаемому балтами в историческое время, так и по отношению к ареалам других индоевропейских групп (ареалы на востоке и юго-востоке вплоть до Верхней Волги и Поочья, до впадения Москвы, а частично и до нижнего течения Оки, до бассейна Сейма; на юге до Волыни и Киевщины; на западе — «балтоидный» пояс вплоть до Шлезвига и Гольштейна и т. п.); эта обширность пространства находится в противоречии с малочисленностью балтов в историческое время, 4) обилие парадоксов, связанных с пространственно-временными рамками существования Б.я., с их промежуточным статусом, с отношениями родства и преемства (предки-потомки); такая сгущенность парадоксов указывает, как правило, на необычность ситуации и чаше всего объясняется выдвижением кардинально повых гипотез.

С самых первых исследований происхождения Б.я. и до настоящего времени существует (за редкими исключениями) единая точка зрения о преимущественной близости Б.я. к славянским, далее к германским. Иногда она оформлялась как особая концепцию ср. давнее понимание Б.я. как результата смешения славянских, германских и финских (И. Тунман) или идею германо-балто-славянского промежуточного праязыка (А. Шлейхер). Но в целом такие случаи относятся к числу исключений. После исследования А. Лескина (1876) вопрос о германо-балто-славянском утратил актуальность и внимание было сосредоточено на схождениях балтийских и славянских языков. Как бы ни толковались они в дальнейшем, практически все признавали не только преимущественную близость балтийских и славянских языков, но и очень высокую степень их конгруэнтности правда, иногда ослабляемую тем, что ряд совпадений не носил эксклюзивного балто-славянского характера). В ХХ в. (начипая с Н. Йокля была отмечена значительная близость Б.я, с древними (неклассическими) языками северных Балкан - фракийским и иллирийским (отметим, что уже в начале ХIХ в. Р. Раск говорил о том, что Б.я. ближе других к «фракийскому», под которым, однако, он понимал нечто иное по сравнению с тем, что связывают с фракийским сейчас) и единственным их продолжателем в настоящее время албанским языком. Следы носителей фракийской и иллирийской речи засвидетельствованы также существенно далее к северу и северо-востоку (ср. признаки их пребывания на Карпатах и в областях к востоку от них — Правобережная Украина — и даже в Польше, по Висле). Преимущественные связи Б.я. со славянскими, германскими и языками фракийско-иллирийского типа обладают значительной объективной ценностью. Они не только вскрывают состав «совпадающих» языковых элементов, но и позволяют с относительной точностью определить «балтийский» ареал в эпоху этих связей (II — I тыс. до н. э.) и отчасти позже, вплоть до начала исторического времени в этой части Европы. Правомерно заключение, согласно которому соседями балтов с юга были племена фракийско-иллирийского типа, а с запада — германцы; также очень вероятно. что к юго-востоку от балтов сидели иранские племена. Темсамым балты занимали промежуточное место между «восточными» индоевропейскими племенами (иранцы) и «западноевропейскими» индоевропейцами (германцы). Эта промежуточность проявляется и в Б.я., ср., с одной стороны, круг явлений, так или иначе связывающих Б.я. с языками типа сатем (хотя и не вполне последовательно), а с другой стороны, вхождение балтийской гидронимии в круг «центральноевропейской».

Непосредственные контакты балтов с иранцами имели место в Посемье, где среди довольно многочисленных балтийских гидронимов отмечено десятка полтора иранских названий, причем в ряде случаев иранские гидронимы калькируются с помощью балтийского (а иногда и славянского) материала, ср. комплекс Ропшп-Лопанка-Лисичка, где каждое из названий скрывает в себе название лисы, соответственно на иранском, балтийском и славянском. Возможно, именно таким контактным зонам обязаны своим происхождением балто-иранские лексические параллели, относящиеся к обозначению злаков (литов. miežis, латыш. miezis 'ячмень' при иран. maiz-; литов. duona 'хлеб' при иран. dānā-; литов. javaĩ 'хлеб в зерне' при авест. yava- и т. п.), продуктов

молочного хозяйства (литов. sviestas'масло' при авест. xšvid- 'молоко и др.) и некоторых других сфер (ср. например, голубиную терминологию).

Отношения балтов с южными соседями - фракийцами и иллирийцами -носили, видимо, несколько иной характер. Свидетельство их можновидеть в большом количестве (несколько сотен) топонимических соответствий между балтийским и балканским и даже западномалоазиатским ареалами, причём несколько десятков параллелей претендуют на практически абсолютную точность исходных форм. Значительно число лексических совпадений, относящихся к обозначению ландшафта, хозяйства архаичного типа, правовой, ритуально-мифологической терминологии и номенклатуры (включая, видимо, и важные теофорные элементы). Характер языковых и этнокультурных сходств между этими ареалами позволяет заключить как о наличии некоей двуединой территории, отличающейся рядом общих признаков, так и о постоянных связях в меридиональном отношении от Балтики до Балкан и шире Средиземноморья (ср. ставший известным позже «Великий Янтарный путь»). Контакты балтов с германцами обладают рядом специфических черт, проявляющихся и на языковом уровне. Гидронимические параллели оказываются не вполне показательными, поскольку они относятся к «центральноевропейскому» слою. Однако убедительны некоторые совпадения в морфологии имени (отдельные падежные формы, сложные «местоименные» прилагательные и т. д.), отчасти в глаголе. Существенно, что прагерманских заимствований (надежных) в Б.я. немного, во всяком случае, их несравненно меньше, чем в праславянском, что само по себе весьма диагностично. Исторически засвидетельствованные контакты балтов с готами и другими восточногерманскими племенами относятся к рубежу старой и новой эры. Вместе с тем некоторый луч света на западные границы старого балтийского ареала бросают два круга фактов — балтийская (реально прусская) гидронимическая и топонимическая номенклатура, встречающаяся па территории непосредственно к западу от Вислы, в Поморьс (ср. Persante, Saulin, Labuhn, Powalken, Straduhn, Rutzau, Karwen, Saalau, Mottlauи т. п.), и гидронимия «балтоидного» типав полосе, тянущейся вдоль южного побережья Балтийского мюря на запад (ср. Dargowe, Kremon, Lynow, Plawe, Rune, Spandin, Sude, Trutenow, Wangern, Wobeleи др.). Северная граница балтийского гидронимического ареала отделяет его от территории, на которой преобладает финноязычная гидронимия (последняя весьма широко представлена и внутри самого балтийского ареала, особенно на территории Латвии, где она, видимо, предшествует балтийской гидронимии. Около 30 гидронимических «финнизмов» обнаружено в Литве, как правило, к северу от линии Шилале (Шиляле) - Тракай (лизов. Ilmėdas, Ymasta, Kirgas, Kivė, Korbis, Kvistė, Lambis, Pernava, Piladis, Souja, Šiladis, Tervetė, Vokša  и др.). В той или иной степени подобные элементы фиксируются и на широких пространствах к востоку от Прибалтики как вкрапления среди гидронимии балтийского типа (особецно в северных и восточных частях этого ареала).

Учигывая информацию о периферийных зонах древнего балтийского гидронимического ареала и результаты анализа отдельных частей этого ареала (бассейн Верхнего Днепра, Подесенье-Посемье, Поочье и с специально бассейн Москвы, территория: верховьях Западной Двины и Волги, полоса к югу от Припяти, бассейны Западного Буга и Нарева, нижнее течение Вислы и т. д.), максимальные границы балтийского гидронимического ареала определяются с большой степенью вероятия линией: граница Эстонии и Латвии — Псков — южное Приильменье — Торопец — Тверь — Москва — Коломна верховья Дона — Тула — Орёл — Курск — Чернигов — Киев — Житомир — Ровно — Варшава — Быдгощь — Колобжег. О распространении балтийских говоров в Пруссии и к западу от неё см. в статье «Прусский язык» в наст. издании.

Отдельныс балтизмы встречаются в виде островков и за пределами этой линии. В периферийных частях этого максимального гидронимического ареала число балтизмов относительно невелико, причем происхождение некоторых из них вызывает сомнения. Количество гидронимических балтизмов в этом ареале исчисляется несколькими сотнями. При некоторой дифференцированности (лексической, словообразовательной и фонетической) они в целом свидетельствуют о высокой степени единства этого ареала как по инвентарю, так и по хронологическим (насколько о них можно судить) характеристикам. Эта «изохронность» балтийской гидронимии предполагает или древнее языковое единство данной обширной территории, или некий этнодемографический «взрыв», приведший к распространеншо гидронимии единого типа на больших пространствах, видимо, в довольно сжатые сроки. Обе эти возможности имеют непосредственное отношение к генезису балтов и архаичного балтийского языкового типа.

Но если проблема соотношения балтийской речи (и балтов) со смежными ближайше родственными языками (фракийским, иллирийским, германским и т. д.) при всей её важности носит все-таки внешний по отношению к самому балтийскому языковому типу характер, то проблема отношения балтийского и славянского языкового элемента должна, видимо, трактоваться как внутренняя для обеих этих групп. В пользу такого подхода свидетельствует большинство исследований, посвящённых балто-славянской проблеме, и весь контекст этой проблемы, каким он рисуется в свете тех коренных открытий и ревизий, которые относятся к изучению Б.я. и племен. Практически все ученые, занимавшиеся балто-славянской проблемой, исходят из такой степени близости этих языков, которая принципиально превосходит тесноту связей балтийских (соответственно славянских) языков с любой другой языковой группой. Различия начинаются при обсуждении формы, в которой следует представлять эту балто-славянскую языковую близость, и причин, объясняющих ее. Традиционно выделяют две позиции по вопросу о характере древнейших отношений балтийских и славянских языков, рассматриваемые как противоположные. Сторонники первой позиции говорят о существовании особого балто-славянского «праязыка», который только и может объяснить близость обеих языковых групп (А. Шлейхер, А. Лескин, Я. Гануш„ К. Бругман, В. К. Поржезинский, Х. Педерсен, И. Ю. Миккола, В. Вондрак, О. Гуер, А. И. Соболевский. Р. Траутман, Ф. Шпехт, Е. Курилович, Я. Отрембский, Т. Лер-Сплавинский и др.). Сторонники второй позиции предпочитают говорить о балто-славянском единстве (обшности, особой эпохе и т. п.), подчеркивая при этом, что с самого начала балтийский и славянский отличались друг от друга некоторым количеством языковых особенностей (А. Мейе, Я Розвадовский, Я. Эндзелин, К Буга, Э. Френкель, Хр. Станг, Я. Сафаревич, 3. Зинкявичюс. С. Каралюнас и др.). Едва ли верно было бы абсолютизировать различие позиций. Необходимо считаться с изменением понятия «праязык» в истории науки: от практически полной монолитности (А.Шлейхер) до такого единства, которое не исключает различий, но выделяет данные языковые группы среди других и приписывает им общность языковых процессов на протяжении более или менее значительного периода. В этом смысле позиция А.Мейе, выступавшего как последовательный противник теории балто-славянского праязыка, лишается приписываемой ей обычно радикальности. Постулируемое им балто-славянское единство (communaute), предполагающее, что: 1) балтийский и славянский представляют собой индоевропейские диалекты в значительной степени идентичные (ни одна из существенных изоглосс не разделяла их); 2) балтийский и славянский на всем протяжении своего развития не испытали резкой ломки грамматической системы; 3) жизнь в соседних районах в одинаковых условиях цивилизации определила развитие параллельных образований и заимствование целого ряда слов, по сути дела, приписывает истории обеих групп период общего развития как несомненную лингвистическую реальность. И эта реальность остается неотменяемой (и даже не изменяемой по существу) даже при двух предположениях, имеюших целью «понизить» ранг балто-славянского языкового единства и, главное, едва ли доказуемых: общность балтийского и славянского объясняется исключительно сохранением индоевропейских архаизмов на периферии индоевропейского ареала, в особых («спокойных») условиях существования; вторичное сближение (конвергенция) некогда различных между собой балтийского и славянского.

В последние десятилетия выкристаллизовывается новая позиция в вопросе о характере древнейших связей между балтийским и славянским. Эта позиция не ставит в центр внимания определение степени близости этих двух языков, их единства и в известном отношении переформулирует всю проблему. Суть этой позиции (Т. Лер-Сплавинский, В. Пизани, Л Оссовский, В. Мажюлис, В. В. Мартынов, Вяч. Вс. Иванов, В. Н. Топоров и. др.) в объяснении особой близости балтийского и славянского языков тем, что славянские языки представляют собой более позднее развитие периферийных балтийских диалектов. находившихся в южной части первоначального балтийского (или западнобалтийского) ареала. Согласно В. Мажюлису, протославянский с ХХ по V в. до н. э. представлял собой определенную периферийную часть прибалтийских диалектов. Видимо, именно этот временной срез и должен быть соотнесен, в строгом смысле слова, с тем, что называют балто-славянским «праязыком», единством, эпохой и т. п. Возобладание центробежных тенденций, изменение исторических условий и соответственно связей (в частности, ориентация на более южные центры), ускорение темпов языкового развития привело к тому, что протославянский (прабалтийский периферийный диалект) развивается в праславянский (приблизительно с V в. до н. э.), который еще в течение довольно долгого времени сохраняет «балтоидный» облик, хотя уже и живёт особой самостоятельной жизнью. Эта схема развития объясняет внутренний характер древнейших связей балтийского и славянского и позволяет аранжировать известные факты схождений и расхождений как во времени, так и в пространстве. В результате отношение балтийского и славянского языкового типа древнейшей эпохи и следующей за ней эпохи оказывается иерархически упорядоченным и наполняется новым историческим содержанием, обладаюшим и объяснительной силой. Наконец, излагаемая схема объясняет как многие парадоксы теоретического характера (структура «балтийского» языкового времени, природа заимствований в пределах балто-славянского ареала, характер отношений языкового преемства и т. д.), так и целый ряд конкретных проблем (преимушественная близость славянского к прусскому; наличие «балтизмов» в южнославянских языках; распространение заимствований балтийских лексем даже на тех территориях, где балтов как таковых, видимо, не было; отсутствие или принципиальная невыявляемость балтийских заимствований в праславянском и праславянских в балтийском, разное отношение финно-угорских языков к заимствованиям из балтийского и праславянского неизвестность праславянского гидронимического ареала, изохронного балтийскому, и т.п.). Именно юзгому балтийское языкознание при учете подлежащего его компетенции языкового материала должно рассматривать и славянский (точнее, праславянский) в известной степени как свой отдаленный (хронологически поздний) резерв, представляющий собой трансформацию некогда отпочковавшейся от балтийской мегрополии языковой ветви. Существенно, что сравнительно-историческая реконструкция даёт возможность восстановить некоторые фрагменты общих («балто-славянских») текстов, позволяющих обнаружить единые или весьма сходные черты архаичной культуры (мифы, ритуал, право, социальные структуры, поэтика, сюжеты и т. п.). Однако ни о каком обязательном параллелизме языковых и культурно-исторических схем не может быть речи. Некоторые особенности архаичной стадии отпочкования славянского типа от исходного балтийского и специфика процесса трансформации могут быть поняты при изучении происходящих и в настоящее время контактов балтийского и славянского элементов в польско-литовско-латышско-белорусском (и русском) пограничье (ср. формирование стройной и сильно автоматизированной системы пересчета с балтийского на славянский и обратно, формирование единых текстов a deux termes, т.е. таких текстов, каждая единица которых может быть передана средствами балтийской и славянской речи и т. п.). Таким образом, проблема отношения балтийского и славянского языковых типов имеет самое непосредственное отношение как к балтийским (и славянским) языкам, так и к теории языкового родства и типам развития языка в диахронии.

Традиционно Б.я. делят на восточнобалтийские и западнобалтийские. К первым принадлежат литовский, латышский и латгальский языки. Ко второй — вымерший прусский язык. В древности состав Б.я. (или диалектов) был многочисленнее, и структура самого балтийского ареала была иной. В прабалтийское время, т. е. приблизительно с рубежа III и II тыс. до н. э., этот ареал, видимо, членился на два субареала — внутренний (или центральный), где формировались диалекты, давшие позже начало литовскому и латышскому языкам, и внешний (периферийный), где складывался языковой комплекс, развитие которого привело в дальнсйшем к становлению прусского, ятвяжского и др. языков. Членение балтийского языкового комплекса на языки внутреннего ядра и внешнего пояса выглядит более фундаментальным и отвечающим этнолингвистическим и культурно-историческим данностям (по крайней мере, до середины I тыс. н. э.), чем деление на западно- и восточнобалтийскую группы. Балтийские диалекты внешнего пояса (перифсрийный балтийский) были теснее связаны с древними «центральноевропейскими» диалектами и, возможно, характеризовались тенденцией к более динамическим формам развития. Культура населения этого внешнего пояса находилась в соседстве с развитыми культурами германского круга и с лужицкой культурой и в той или иной степени подвергалась их влияниям. Есть, в частности, основание думать, что между 1000 и 800 п. до н. э. германские племена оттеснили балтов к востоку вплоть до Пассарге. Балтийские диалекты внутреннего ядра до поры оставались в стороне от оживленных языковых и культурных контактов и, видимо, отличались большей стабильностью и лучше сохраняли архаичные языковые элементы. Неслучайно первые упоминания балтийских племен, по которым в известной мере можно судить и о соответствующих языках или диалектах, относятся к населению внешнего пояса (ср. Γαλίνδαι χαί Σουδινοί' ‘галинды и судины' у Птолемея или Aestiorum gentes'племена айстиев’ у Тацита и позже у Иордана, Кассиодора, Вульфстана и др. Есть серьёзные основания считать, что геродотовские невры — Νευροί, ср. Νευρίς ‘страна невров’ — были балтийским племенем периферийной зоны; такое же предположение было высказано
относитсльно геродотовских Βουδινοί ( 'будины’, что, однако, менее вероятно), тогда как ранние источники, упоминающие предков литовцев и латышей, относятся к существенно более позднему времени.

Краткая характеристика мертвых Б.я. (диалектов).

Галиндский (голядский) язык балтийского племени галиндов (Γαλίνδαι— у Птолемея, II в. голѧдь — в русских летописях ХI — ХII вв.; Galindite — в «Хронике» Петра Дусбурга 1326 г. и др.). Первое (наряду с судинами) по времени из упоминаемых балтийских племен. Название связано, видимо, или с обозначением окраины, края, конца, пограничья (литов galas 'конец', латыш. gals и г. п.) или с гидронимами типа Galinde приток Нарева, Galanten (Galland и пр.) — озеро. Название «галинды», по-видимому, охватывало ряд этнолингвистических групп: в пределах внешнего балтийского пояса. Обращает на себя внимание разница в локализации галиндов в разных источниках: Птолемей помещает их вместе с судинами к востоку от венетов, гитонов и финнов, между венетами и аланами (иранским племенем), русские летописи говорят о голяди, сидящей по р. Протве к юго-западу от Москвы; Дусбург говорит о Галиндии как о девятой части среди других частей, на которые делится земля Пруссии (она локализуется в южной части Пруссии, к югу от Барты и западу от Судовии (области ятвягов), на границе с мазурами. Территория, на которой базируется этнонимический элемент *Gal- (непосредственно или в топономастике), огромна, что объясняется ранней экспансией галиндов к югу, юго-западу и далее с западу, сделавшей их имя известным в Европе, начиная с римского времени (ср. один из титулов Императора Волусиана, середина III в., на монетах — Γαλίνδιχος 'галиндский’). Отражение имени галиндов видят в названии области Golanda, через которую  проходили лангобарды в своём движении на юг («История лангобардов» Павла Диакона) и которую ищут в районе польско-чешского пограничья. Там же находят довольно многочисленные названия типа чешского Holedeč (<*Golid-ьсь), подкрепляемые старым свидетельством Баварского Географа (около 870 г.) о племени Golensizi (ср. пять городов этого племени — Golensizi  civitates, упоминаемыеи во Вроцлавской булле 1155 г.: gradice Golensiczeshe). В старопольской ономастике нередки имена сипа Golandin (1065?) < *Golidzin, Golanda (1458) и т.п., а в топонимике — названия от этого же корня (Golendzin, Golądkowo и т. п.). Галинды, связавшие свою судьбу с вестготами и двинувшиеся далее на запад, оставили свои следы во Франции, Испании и Португалии. Ср, топонимы с корнем *Galind — леонское Сalепdе (927), арагонское Galindonis campus de ((093), кастильское Galindo (1110), порт. Gainde v(illa) Gaindanes (1258), баск. Garindein и др. и особенно многочисленные имена, напоминающие о «западноевропейских» галиндах и относящиесяв основном к IХ-ХII вв. Galindus, Galinda, Galind, Galindez, Galindones, Galindi и т. и., вплоть до имени сподвижника Сида Galin(d) Garçiaz. Следы имени галиндов тянутся и к востоку. Они отмечены к югуот Припяти, непосредственно перед северной границей Волынской возвышенности (Голядин, Голяда),и далее по дуге, уходящей в северо-восточном направлении — Брянщина, Орловская и Тульская губернии и особенно Подмосковье (Голяди,

Голяцькие земли, Голядины отвершки, Голядь, Голединья, Голядянка, Голядинка, Голяжье и др.). В этих же местах были известны предания о богатыре Голяде (или двух братьях Голядах, живших на горе), ср. соотношение Galindus, сын Видевута, и Gora Galindzkaв северной Польше, на бывших прусских землях. Значительноесгущение «голядских» следов в Подмосковье позволяет предполагать галиндское происхождение «москворецких» (шире —окских) балтов, оставивших после себя многочисленные гидронимы балтийского типа. Галиндско-голядский языковой и культурно-исторический элемент необходимо учитывать при исследовании предыстории древнейших городов Подмосковья (включая Москву), колонизации этого края вятичами и при изучении некоторых особенностей русских говоров этих мест (в частности, лексических и, возможно, фонетических). Наряду с элементом *Galind,, несомненно, принадлежащим к галиндскому диалекту, с достаточным основанием можно думать о таком же происхождении и ряда других названий, локализирующихся в бассейне Протвы и на смежных территориях (ср. Упа, Отра, Дугна, Чичера, Салинка, Нара, Серпея, Таруса, Колочь, Карженка, Картынка, Вормишка и т. д.). Показательносовпадение ряда окско-днепровских названий с гидронимами «исторической»Галиндии (ср. Кубрь — Kubra, Вызынка, Визенка — Wuyse, Скородинка — Skarde; Метелка — Mete; Нидалька — Nida: Малшинка — Malso(wangus); Нара — группа гидронимов с корнем Nar-; Лама — Lama(sila); Иночка — Inacus; Рус(с)а — Russe; Радуча —Raduckenи др.). Хотя языковой материал, связываемый с галиндским, очень невелик, значение соответствующего языкового типа не подлежит сомнению. Гигантский разброс языковых данных о галиндах во времени и пространстве и подчеркнутая периферийность этих свидетельств приоткрывают завесу и позволяют лучше понять важные особенности балтийского языкового комплекса в древности и некоторые существенные условия его развития. Ни о фонетике, ни тем более о морфологии языка галиндов-голяди сказать практически ничего нельзя.

Ятвяжский (судавский, судинский) — язык балтийского племени ятвягов, или судавов (судинов), упоминаемых впервые Птолемеем (II в. н. э.) — Σουδινοί. Это племя (и соответствующее обозначение его) тесно связано с названием галиндов: у Птолемея они упоминаются вместе. В описании состава прусских земель у Дусбурга названия соответствующих частей (и их населения) даются подряд: Nona (pars) Sodowia, in qua Sudowte. Decima Galindia, inqua Galondite ‘Девятая (часть) Судовия, в которой судовы. Десятая Галиндия, в которой галинды'. Подобное соседство повторяется в Южной Прибалтике (Sudowe, Sudaw, Sudow, Sudowiten, Sudithen, Sudenitenи т. п. при Galindo, Galinditeи т. п.) и за ее пределами, ср. элементы *Sud- : *Galind- в чешско-моравско-словацком ареале, соответственно Суд- (Судость, правый приток Десны): Голяд- в брянско-орловской зоне. Наряду с обозначением соответствующего народа и его языка с помощью элемента *Sud- (видимо, по названию реки *Sūda ср. Sūdonia < Sūdania), известно и другое его название — ятвяги, являющееся более распространенным. Отнесение этих двух обозначений к одному имени не вызывает сомнения. Ср. в орденских источниках — per terram vocatam Suderland allias Jettuen 'по земле именуемой Судерландия или Ятва' (1420) или terra Sudorum et Jatuitarum, quod idem est'земля судавов и ятвягов, что одно и то же' (1422). Ср. ранние случаи, фиксирующие это название в русских летописях (в основном): iaтьвегъ, iaвтѧг, iaтвягь (945), iaвтѧги, iaтвѧгы (983), iaтвѧгы (1038), iaтвiaзи («Слово о полку Игореве»), ѧтвѧгы (1197), ѧтвѣзѣ, ѧтвѧжьскаго (1205), ѧтвѧжзи, ѧтвеземь (1227), ѧт(в)ьязь (1229) и др. в источниках на латинском и польском языке: Jaczwingi(1043, 1048), Jathwingi(1112), Getae(1192), Jaczwangi(около 1239), Yaczwagy, Yaczuyagy, Jadzwyagy, Jaczuingi, Jaczwalgowe, Jaczwyagowe, Jadzwiagowi, Jaczuingouie(около 1241), Jattwingi, Jaczwingi(1243) и т. п. Тот же элемент отмечен в ряде топонимов: Ятвязь, Ятвяги, Ятвиж и т. п., иногда в достаточном отдалении от ятвяжской земли (например в юго-западной части Львовской обл. или в Новозыбковском р-не Брянской обл.), и антропонимов, самый ранний из которых Iaтвѧгъ Гунаревъ (Ипатьевская летопись, 945 г.), один из послов, направленных из Киева в Византию: ср. Iaтвѧгъ Гунаровъ (Лаврентьевская летопись), ср. также более поздние антропонимы того же корня: Iathwyeszin(1440), Iacobus de Iathwyagy(1465), Iathvyenski, Iathwinski(1483) и др. Балтийское *jatv-ing- (*jotv-ing-) скорее всего связано с названием реки *Jātā, *Jātvā (в судавском Jōtvō), отраженным в «Литовской метрике» под 1516 г. в виде: на речце на Ятфи. Менеевероятно предположение освязи этого этнонима с названием реки Hancza(<*Antia),также по-разному этимологизируемым. В исторических источниках встречаются и иные обозначения ятвягов и их земли (Pollexiani'полексиане', Pollexia'Полексия', terra Deynowe'земля Дейнове' и др.). Ятвяжский язык был распространен на довольно значительной территории к востоку от Галиндии, Надровии и Скаловии, к югу от Немана, к северу ог Нарева (пли даже Западного Буга). О границах ятвяжского ареала спорят до сих пор, но во всяком случае в историческое время ядро ятвяжской территории щходилось между Мазурскими озерами, средним течением Немана и линией Нуньск — Вильнюс. В ряде орденских документов Судавия отождествляется с Ятвой/Ятвингией. Изредка эта земля называется Дайнавой (ср. в документах Ордена (1259 г.): Denowe tota quam eciam— quidam Jetwesen vocant'вся Деновия, которую также называют некоей Етвези', при названии южной части Литвы Dainava). Вероятно, некогда эти названия закреплялись за несколько разными частями ятвяжской территории Кроме того, в разные периоды очертания этого аоеала заметно менялись. Роковым для ятвягов был их разгром, учиненный в 1283 г. Тевтонским орденом, когда значительная часть ятвяжской земли была прсвращена в пустыню; многие ятвяги бежали в чужие края, часть их была переселена даже в Самбию («Судавский угол»). Лишь с начала ХV в. ятвяги (как и литовцы, мазуры, белорусы) стали снова заселять пустыню». Еще в 1866 г. при переписи населения в южной части Гродненской губ. 30929 чел. назвались ятвягами: они говорили по-русски (т. е. по-белорусски) и были православного вероисповедания, но в известной степени сохраняли особый этнографический тип, выделявший их среди местного населения: в их речи отмечались особенности литовского произношения. Эти данные говорят скорее об исторической памяти населения этих мест, нежели о реальной этнографической ситуации. Однако нельзя исключать, что в действительности предками этих людей были ятвяги. В ХVII в. ятвяжская речь (по крайней мере, кое-где), вероятно, еще сохранялась в виде отдельных исключений, она, вероятно, дожила и до начала ХVIII в. Ятвяжский язык оыл бесписьменным, и до самого недавнего времени о нём можно было судить по небольшому количеству разрозненных и более или менее случайных фактов. К их числу нужно отнести несколько десятков топонимов, гидронимов и личных имен, зафиксированных в связи с несомненно ятвяжской территорией. В последние десятилетия к этим примерам прибавились некоторые дополнительные данные, касающиеся «ятвингизмов» на территории Литвы, Белоруссии, Польши, возможно, даже Украины вне непосредственного ятвяжского ареала. В качестве источника сведений о некоторых особенностях ятвяжского языка — прежде всего его фонетики и словаря — может рассматриваться определённая часть лексики тех современных литовских и славянских говоров, которые выступают в качестве суперстрата по отношению к вымершей ятвяжской речи. Среди фонетических особенностей ятвяжского языка надо отметить переход t' > k', d* > g', депалатализация š‘, ž‘, č‘, s‘, z‘, r‘, l‘ и частично p’, b’, v’, m', переход š> s, ž >z как в прусском, куршском, латышском, земгальском и селонском и в отличие литовского; сохранение дифтонга ei в случаях, где в литовском и латышском выступает ie, не говоря о некоторых словообразовательных, морфологических и лексических особенностях.

Счастливым исключением следует считать запись шести фраз на ятвяжском языкс (говор «Судавского угла»), сделанную в середине ХV) в. и включённую Иеронимом Малетиусом (Малэцким) в его «Описание судавов». Эти фразы коротки и иногда содержат повторы: trencke trencke 'стукни! стукни!', Kelleweſze perioth Kelleweſze perioth'возчик приехал, возчик приехал'. Это единственные тексты на ятвяжском языке; из них извлекается некоторая грамматическая информация, увеличивающая число известных лексем, становятся известными отдельные выражения типа формул, относящиеся к сфере ритуала или этикета. Ср. Ocho moy myleſchwante panicke'Омой милый святой огонёк!'; две здравницы Kaileſs noussen gingis'Будь здоров, наш товарищ!’ и Kayles poſkayles enis'Здравствуй по-здравствуй, один через другого!', «отсылка» чертей — Geygey begeyte pockolleБегите, бегите, черти!'.

Наиболее значительный и ценный памятник ятвяжской речи — рукописный польско-ятвяжский словарик «Poganske gwary z Narewu» (т. е. ‘Языческие говоры по Нареву'), обнаруженный в 1978 г. в северной части Беловежской пущи, переписанный в тетрадь и, к сожалению, утерянный, но опубликованный по переписанному варианту в 1984 г. З.Зинкявичюсом. Словарик содержит немногим более 200 слов. Есть все основания думать, что балтийская часть словаря является, действительно, ятвяжской (или во всяком случае в основном ятвяжской). В словарике содержится значительное количество диагностических важных лексем, некоторые из них открывают важные черты быта и культуры ятвягов: guti'крестоносцы', drygi'москали', Naura'Нарев', Pjarkuſ ‘Псркунас', łaume‘женское божество’, tuołi'черт', aucima'деревня', pesi'скот', taud'народ', wałtida'здоровье', ward'слово', weda'дорога', wułks'волк' и т. п. В словарике значительное число 1) глаголов: ajgd 'кончить', augd'возрастать', dainid'петь', dodi'давать', degt‘жечь', emt 'брать', gemd'рождать', gindi'знать', giwatti'жить', gułd'лежать', hirdet‘слушать', łaud‘ждать’, łaudt'плавать', тасt'смотреть', miłdat'любить', mort 'умирать', narſad'бросать', piaud'резать', pramind'помнить', pratat'думать', radid'работать', ſibd 'искать', ſid 'сидеть', ſkraid'бегать', ſłaubd'спать', ſłibd 'прятать', taurit'говорить, terd 'пить', tibt ‘доверить’, turd'иметь', wajrid'плакать', wikruoti'жить', wułd'хотеть', zurdit'видеть' и др. 2) местоимений: aſ  'я', tu'ты', eſ 'он', man'мне', mano'мое', m…tar'наш', patſ, pati' 'сам', 'сама', taſ  'этот, kit'кто', wiſa'все', 3) числительных: duo'два', triſ 'три', teter'четыре', pank'пять', sziasz'шесть’, geptiſ 'семь’, aktiſ 'восемь', cit'второй', ср. andar 'другой' (из нем. ander) и др. Материал словарика позволяет говорить о ряде фонетических особенностей: сохранение балт. *ā и*ō; отсутствие смешения балт. *ā и*ō; непоследовательные рефлексы балт. *ei; переход i> e; s вм. š; z вм. ž; палатализация k> с и др., а также о некоторых чертах морфологии: так, кроме инфинитивов засвидетельствовано несколько других глагольных форм, среди которых особенно интересна форма 1-го лица единственного числа настоящего времени irm'есмь' < *ĭr + *-mi(литов. yra, латыш. ir(a) 3 л. глагола 'быть'); важны некоторые данные, относящиеся к существительным, например имена на -о в соответствии со славянскими примерами среднего рода и т. и. Анализ балтийской части словарика дает возможность определить положение соответствующего говора между прусским и литовским языками (целый ряд лексем ориентирован на восточнобалтийские параллели) и связи с другими (не-балтийскими) языками (ср. довольно значительное количество германизмов, иногда весьма нетривиальных, и несколько полонизмов). На основании ряда германизмов высказано мнение, что язык словарика скорее литовский с сильными следами идиша (W.P. Schmid, 1986), однако большинство исследователей видят в словарике в основном собрание ятвяжских слов (3. Зинкявичюс, Е. А. Холмский, В. В. Орел, В. Н. Топоров). С открытием польско-ятвяжского словарика начинается новый этап в изучении ятвяжского языка, а сам язык перестает быть практически «топономастическим», каким он был до недавнего времени. Тем не менее, можно ожидать значительного увеличения и традиционного для ятвяжского языка топонимического материала. При всех лакунах в изучении ятвяжского языка можно с уверенностью говорить о его преимущественной близости к прусскому, о его диалектной дифференцированности и о его глубоком вкладе в суперстратные говоры бывшей ятвяжской территории. Славянские говоры старойятвяжской земли и смежных территорий сохраняют ряд
особенностей ятвяжской речи или разделяют их с ятвяжским языком.

Куршский - язык балтийского племени куршей, чье имя (Cori) впервые зафиксировано в 853 г. («Vita s. Anskarii» Римберта). Старыеисточники называют племя и страну Cori; Curones, Curonia, Curland(1073); Curones, Curonia, Curlandia(1227); Curi, Curetes(ХIII в.); Kûren, Kûrlant(около 1290); Corres, Corelant(1413)и т.п.; ср. др.-рус. Кърсь, Корсь и др. При всем различии имеющихся двух этимологических объяснений этого имени, они отсылают в конце концов к элементу *kurs-, обозначавшему нечто искривлённое, изогнутое, низкорослое, дефектное. К началу ХIII в. (т. е. до начала активной экспансии крестоноспев в Прибалтику) курши занимали пространство от Немана на юге до низовьев Венты на севере на побережье Балтийского моря. Эта полоса была довольно узкой, особеннов ее южной части. Курши тяготели к морю и морским промыслам, и куршско-скандинавские контакты известны с очень раннего времени (ср. особую роль скандинавских источников о куршах). Ссередины VII в. по начало IX в. часть куршских земель была занята викингами. Отношения куршей и викингов были немирными, особенно на море. Адам Бременский называл куршей «gens crudelissima» ‘племя наижестокое’, имея в виду их сопротивление христианизации, о чёмпозже писал и Генрих Латвийский в своей «Хронике» («Curonum ferocitatem contra nomen Christianorum» 'куршское зверство против народа христиан'). О воинственности куршей свидетельствуют и «Gesta Danorum» (1202 — 1216) в связи с нападением куршей и эстонцев на о-в Эланд у берегов Швеции. Сначала ХIII в. у куршей появляется новьй противник — Орден меченосцев.

Ближайшими соседями куршей с севера и отчасти с востока были ливы, позднее оттесняемые, наступавшими с юго-востока восточнобалтийскими племенами (ср. также значительный пласт финноязычных элементов в куршском языке). Сначала немецкая экспансия, а позже распространение к

западу восточнобалтийского (литовского и латышского) элемента привели к тому, что территория, на которой ещё звучала куршская речь, все время сокращалась, а сам куршский язык в значительной степени ассимилировался латышскими и литовскими говорами, занимавшими западную (в основном приморскую) часть Прибалтики. В документах, относящихся к жемайтским землям, курши в последний раз были упомянугы в 1455 г, на основании чегонекоторые исследователи полагают, что в этих местах куршский язык исчез уже в ХV в. На территории современной Латвии, где в основном и сосредоточивались курши, их язык удерживался дольше.

На основании топономастического материала (примсры здесь и ниже — топонимы из старых источников и из современных говоров) и реконструированной части куршской лексики можно судить о некоторых важных фонетических особенностях куршского языка: переход k' в с и g' в ʒ’: Rutzoweлатыш. Rucava, но литов.Rukiava;  Zelendeпри литов. Gelindėnai;Sintere (где S- = [ʒ]-), латыш. Dzintare, но литов. Gintara и др.; переход ti в t’ и di в d’: Apretten (гдс tt= [t']) при. латыш. Apriķi; Aliseiden при литов. Alsedžiai и др.; s, z с в соответствии с литов. š, ž: Talsen, Telse,но литов. Telšiai; Sarde(где S- = [z]-), но литов. Žardėи др.; сохранение тавтосиллабических сочетаний an, en, in, un: Ballanden, Palange, Blendene, Grynde, Papundikenи т. п. (при том, что в латышском n в этих сочетаниях исчезает), переход uв o и i в e в части и куршских (куронских) говоровв латышского языка: латыш. bubinât> bobinât'бормотать', латыш. dvalekts, но и dvalikts, обозначение меры и др.; сохранение в части говоров -ei Gaweysen при латыш. Gavieze; латыш. Preikuŗi, нои Priekuļi; удлинение кратких гласных перед тавтосиллабическим r: латыш. darbs, в куршских говорах dârbsпри литов. darbas 'работа' и т. п. Большая часть эгих особенностей, как и совпадения в области словообразования и словаря, дают основание утверждать, что, несмотря на силmytqitt влияние латышского (и литовского) языка, в ряде случаев перекрывающее старые генетические связи, куршский обнаруживает преимущественную связь с прусским языком, прежде всего в тех явлениях, которые оказываются диагностическими при определении родственных отношений. Родственная близость куршей и пруссов подкреплялась (для известного периода) их территориальной смежностью, связью по морюи своего рода открытостью этой территории для распространения ряда общих прусско-куршских изоглосс. Сознание преимущественной близости куршей и пруссов сохранялось, видимо, довольно долго. Во всяком случае, курши,как и пруссы, в Прибалтике выступали как балтийские племена иной генерации, нежели позже пришедшие сюда литовско-латышские племена. В этом контексте становится правдоподобным предположение, что прусская и куршская речь были представителями того внешнего языкового балтийского пояса, о котором говорилось выше, и, следовательно, куршскийязык должен классифицироваться как западнобалтийский.

Особый интерес вызывает наречие «курс(е)ниеков» на Куршской косе, привлекшее во второй половине ХХ в. внимание ряда специалистов (отдельные опыты его изучения были и раньше) . Носители этого наречия начали переселяться на Куршскую косу, которую они называют kurse kape (латыш. Kuršu kapas, литов. Kuršių Nerija, нем. die Kurische Nehrung), в ХV в. из западных областей Куронии (современный запад Латвии, Курземе). К этому времени в Куронии уже распространился латышский язык, но курсениеки сохранили многие архаизмы и рефлексы куршского языка, а также были изолированы от последующих инноваций в латышском языке. В дальнейшем их язык подвергся заметному влиянию литовского и немецкого языков (сначала нежненемецкого языка колонистов, затем литературного немецкого, которому их обучали в школе). В южной части косы курсиниекское наречие было рано вытеснено немецким, в северной же (позднее отошедшей к Литве) сохранялось дольше. Все курсениеки были гражданами Германии (территория Восточной Пруссии), считали себя немцами и в 1945 г. были эвакуированы в Германию. Единицы после репатриации случайно оказались в Литве. Себя они называют kurši(ед. ч. kursis), по-немецки их название Kuhren, по-литовски — kuršiai(ед. ч. kuršis) (в научной литературе: латыш. kursenieki, литов. kuršininkai); свое наречие курсениеки называют  kursisk(a) valuod(a) (латыш. Kursenieku valoda, литов. Kuršininkū kalba, нем. Nehrungkurisch). Несмотря на то, что структурноэто наречие в целом входит в латышскую систему, сами носители не считают свой язык латышским, поскольку плохо помнят, как их предки оказались на Косе, да и когда они покидали Куронию, понятия «Латвии» и «латышского языка» еще не было, каждая группа называла свой язык по этнотерриториальным признакам. По набору черт считается, что данное наречие наиболее близко к курземским говорам среднелатышского диалекта, но возможно и влияние ливонского диалекта. Среди особенностей, не совпадающих с общелатышскими, можно отмстить сравнительную конструкцию c juo+положительная cтепепь (juo labe ‚лучше'), глагольные приставки āz- (латыш. aiz-), uoz- (латыш. uz-), предлог iz 'в', частый сдвоенный рефлексив, глагол dzievuot'жить'. 'работать'. Некоторые черты появились под влиянием литовского (спряжение сослагательных форм глагола 'быть': курс. es būčau, литов. būčiau, но латыш. es būtu, курс. tu būtum, литов. būtum, но латыш. tu būtu; наличие приставки nibi- 'уже не, больше не', аналогичной литов. nebe-, см.статью «Литовский язык» в наст. издании, и отсутствуюoей в латышском) или немецкого (особенно в синтаксисе: более частое употребление местоимений tas'тот', tā'та' в роли артикля; построение косвенного предложения с обязательным сказуемым в конце). Отклонения от латышского, совпадающие с жемайтским наречием литовского, надо рассматривать осторожно, часть из них могут оказаться реликтами общего куршского субстрата. Больше всего языковые контакты проявляются в лексике, так что без знания литовского и немецкого современному латышу трудно понять речь курсениеков, см. например: ‚Viņš bij nu pirmuo krīge, viņš bijlabs par dolmečer, viņšmācij juo labe runati mackāle' Он был с первой войны, он был хорошим переводчиком, он умел лучше говорить по-русски' (полужирным выделены слова, отличающиеся от латышского, ср, латыш. вариант: Viņš bija no pirmā kara, viņš bijalabs par tulkotāju, viņšmācēja lābak runāt krievski). Так что в целом это скорее смешанный язык (fusion language) с латышской грамматической основой и смешанной лексикой. В настоящее время незначительное число пожилых носителей доживает свой век в Германии (несколько десятков), Швеции (пара семей) и Литве (не больше семи полуносителей), но язык не передается следующим поколениям и в ближайшее время исчезнет. Исследования этого наречия активно ведутся в Клайпедском университете, где проводятся экспедиции и уже накоплен большой материал.

3емгальский — язык балтийского племени земгалов. В ранних источниках этот этноним выступает обычно в вариантах по существу одной и той же формы, ср. лат. Semgalli, Semigalliaнем. Semegallen, Saemgallen. Считают, что именно от немецкой модели произведены латышские «ученыс» формы Zęmgale, zęmgaļi (ср. латыш. zęmgalieši'жители Земгале'). Проблема исконной формы названия возникает при вариантах, засвидетельствованных в литовских обозначениях этой земли и её жителей. Отмечаются два варианта: литов. Žiemgalai — Žiemgala, содной стороны, и žemgaliai — Žemgala, сдругой. Каждый из этих вариантов может быть осмыслен с достаточным правдоподобием и, более того, с опрелелёнными сравнительно-историческими аргументами, касающимися фонетической формы этих слов. Если исходить из первого письменного свидетельства этого слова (Semigaliam в датской латиноязычной хронике XIII в. «Annales Ryenses» о событиях около 890 г.), то для первой части слова реконструируется корень žem- (zem-), отсылающий к обозначению земли, ср. литов. žemė, латыш. zeme'зсмля', и/или низкого, низменного места (каковым действительно является территория земгалов), ср. однокоренное литовское žemas, латыш. zęms'низкий'. Если же исходить из форм žiemgalai, Žiemgala,известных по свидетельствам не только литовских говоров, но и др.-рус. зимигола, зимѣгола и швед. Sœimgala, Sœimgalum (надgbcb рунами на двух памятных камнях в южной Швеции, сделанные в ХI в.), Seimgaler («Сага об Ингваре», ХIV в.), то оправданной оказывается и реконструкция корня в виде *žiem- (*ziem-)(ср. швед. Siem-galer). Тогда название Žiem-gala (Ziem-gala)может пониматься как северный («зимний») край, ср. žiema, латыш. ziema'зима', в отличие от варианта Žem-gala (Zem-gala), иптерпретируемого как край земли крайняя земля или как низменный край.

Признавая допустимость каждой из этих интерпретаций, два крупнейших балтиста своего времени (К. Буга в 1914 г. и Я. Энделин в 1925 г.) отдавали предпочтение варианту с корнем žiem- (ziem-)из, соответственно, *žeim- (*zeim-) (в таком случае этноним может указывать на локус своего возникновения область, для жителей которой Земгала находилась к северу, т.е. литовские земли). О. Бушс в 1990 г. предположил, что эти названия связаны с названиями рек типа литов. Žeimikė (рядом с Тельшяем) или литов. Žeimena(рядом с Швенчёнисом). Понимание названия как «нижций край (конец, область)», индуцируемое латышскими формами Zęmgale, zęmgaļi, представляет собой переосмысление в духе народной этимологии. К тому же указанные формы книжного происхождения и не отпажают достаточно точно исходной реальности.

К началу ХIII в. зесмгалы занимали территорию вокруг Лиелупе: на западе она граничила с куршами, сидевшими к северу от Венты, на севере — с ливами и нижним течением Даугавы, на востоке — с селами, на юге с литовцами. Неоднократные попытки борьбы с Ливонским орденом привели к тяжелым для земгалов последствиям: многие из них погибли, значительная часть была переселена в другие области (в частности, в Литву), земля земгалов заселялась пришельцами из других мест. Всё это нанесло сильный удар по земгальскому языку. Хотя источник, относящийся к 1413 — 1414 гг. (Жильбер де Лануа), упоминает о земгальском языке как о живом, обычно считают, что уже во второй половине ХV в. он исчез. Едва ли эта дата подвергнется существенной корректировке.

Конкретные сведения о земгальском языке извлекаются прежде всего из топонимических данных и (реже) личных имен, относящихся к территории Земгалы, а также из лексики современных говоров этих мест, обнаруживающей фонетические отклонения от диалектной нормы. В этом отношении земгальский напоминает куршский язык, хотя данных о последнем несравненно больше. Отчасти поэтому не все черты земгальской фонетики определяются бесспорно; в отношении ряда явлений имеющиеся языковые данные иногда оказываются противоречивыми. Так, при бесспорных примерах переходаk' в с и g' в ʒ (z) (Autzis, латыш. Aũce при литов. Aukė; Zervinas(Z- = [ʒ]-). ср. латыш. dzerve 'журавль'. но литов. Gervė и т. п.) есть немало случаев сохранения k', g' как в старых памятниках (написания типа Augegoge,Sigemoaи т. п.), так и в современных латышских говорах, например вокруг Блидиене (Dauķis, Ķipsnas līcis, название залива, Ginterenes pļava,название луга, Reġinasдр.). Подобная двойственность наблюдается и в отношении тавтосиллабичесгого n, которое в одних случаях исчезает (Blidenen, латыш. Blidieneпри литов. blindis 'ракита'; Slokлатьш. Sluokaср. литов. slanka'оползень' и т. п.), в других сохраняется (Blendiena, Jintars, Klences, Plunci, Rinkas, Skrundu leja, название низины, дола и др.). В отношении рефлексов di отмечается двойственность несколько иного рода: di > ž: Mezoten,латыш. Mežuotne (ср. mežs'лес') при литов. диал. medžias, но и di > ʒ: Medzothen; sirdžu при латыш. siržuи литов. širdžių родп. мн. ч. от ‚сердце‘; ср. также ti > č: biču при латыш. bišu, литов. bičių род. п. мн. ч. от 'пчела' и др. Земгальский язык сохраняет s, z в, = в соответствии с литов. Silene, латыш. sils при литов. šilas 'бор'; Sagare, Sageraпри литов. Žagarėи др. Характерная земгальская черта — сохранение краткости перед тавтосиллабическим r и вставка гласного между r и последующим согласным (анаптиксис): Terevetheneнаряду с Thervethene; zirags'конь' вм. лит. латыш. zirgs; varana, varina'ворона' вм. лит. латыш. varna; berizs 'береза' вм. лит. латыш. berzs; иногда то же происходит и после l: galads 'стол' вм. лит. латыш. galds; ilagi 'долгий' вм. лит. латыш. ilgi и т. п.; сходные явления характеризуют и литовские говоры на земгальских землях: sar^egs ‚сторож' вм. лит. литов. sargas; dar^əbs'работа' вм. лит. литов. darbas и т. п. Можно говорить и о некоторых особенностях словаря и словообразования в земгальском, а иногда и морфологии, ср. несклоняемую форму возвратного местоимения в топониме Sauzeŗi, а также в старых записях — Sawasirgu mahjâs(в современной записи sava zirgu majas), букв. 'своих лошадей в домах'.

Северная часть земгальского ареала расположена на территории Латвии, южная на территории Литвы. Есть точка зрения, согласно которой земгальский был ближе к литовскому, чем к латышскому и куршскому. Объяснение этому склонны видеть в принадлежности и земгальского, и литовского к восточнобалтийской группе (в отличие от куршского). Тем не менее, исследование земгальского до сих пор ведется недостаточно интенсивно и последовательно, и многие важные вопросы — лингвистические и культурно-исторические — остаются нерешенными. Важность земгальского в решении этих проблем объясняется, в частности, тем, что именно он был, видимо, в составе той первой волны восточных балтов, которая появилась на территории современных Литвы и Латвии, и земгалы были в северной части этого движущегося к северу клина (именно они, вероятно, первыми из восточных балтов достигли Даугавы; есть мнение, согласно которому земгальский элемент проникал и к северу от этой реки). Более того, в названии старого финского племени ямь (др.-рус. ѣмь, iaмь), засвидетельствованном и в русских летописях. иногда видят отражение племенного названия земгалов. Наконец, ряд загадок связан с ролью земгальского субстрата в истории формирования общелатышского языка. В последние десятилетия немало сделано в плане поиска «земгализмов» в латышских говорах.

Селийсхий (селонский) язык балтийского племени селов (селонов), имя которого упоминается в источниках с ХIII в.: Selones, castrum Selonum, обозначение укрепления («Хроника» Генриха Латвийского), Selen, Selenland («Рифмованная хроника Ливонии») и др.; в русских источниках это имя не зафиксировано. Судя по источникам, имя селов стало известно позже, чем названия других племен. Однако в копии ХIII в. «Tabula itineraria Peutingeriana» (III — IV вв.) упоминается Caput fl(uvii) Selliani— устье реки селов. Аутентичность этой записи применительно к оригиналу остается под вопросом, хотя археологические данные свидетельствуют о присутствии селов в пределах этого исторического ареала. Имя селов, скорее всего. Гидронимического происхождения (ср. литов. Sėliupis, -ys, т. е. ‚река‘ Sėl- откуда реконструируется *Sėlia, *Sėlė, к литов. selėti ‚течь', 'бежать и т. п.) В начале ХIII в. территория селов и их языка с севера ограничивалась Даугавой (здесь находился центр селов Селпилис), с запада областью распространения земгалов, с востока (как и с севера) землями латгалов и кривичей. Более всего споров вызывает южная граница селов. Один из её вариантов — линия, соединяющая Салакас, Таурагнай, Утену, Сведасай, Субачюс, Палевене, Пасвалис, Салочяй (северо-восгок Литвы). По другому варианту, селы достигали на юге только верховьев (Швянтойи и Вешинты. Не вызывает сомнения, что ядро племенной территории селов находилось на северо-востоке современной Литвы и в прилегающей к ней части Латвии. Предполагают, что к середине ХIV в. в язык селов исчез: в северной части он подвергся летизации и сменился соответствующими говорами латышского языка, а к южной части растворился в литовском языке. О язык древних селов можно судить по субстратным топонимам и гидронимам на бывшей их территории, по топономастическим свидетельствам старых источников, отчасти по диалектной лексике с «селонской» фонетикой (следует, например, упомянуть об архаичной восходящей интонации в селонских говорах латышского языка). Яркая черта звуковой стороны языка селов — наличие s и z: в соответствии с š и ž в литовском. Эта черта рельефно выделяет «селонизмы» среди литовского окружения: Maleysineпри литов. Maleišiai;Swenteuppe, Swentoppe при литов. Šventoji; Zarasas— название озера (из *ezarasas) при литов. ežeras; Zalvė при литов. Žalvėи т. п., а также лексику соответствующих говоров: zelmuo‚росток' при želmuo;zliauktie'хлестать' при žliaugti и т.п. Другая примечательная черта - переход (k' в с и g' в ʒ: Alce при литов. Alka, Nertzeиз *Nerkeи др. Иногда эта картиназатемнена последующими изменениями; так, считают, что c и ʒ указанного происхождения были мягкими и при усвоении литовским языком давали соответственно č и ʒ: Čedasas из селийского *Ćedasas  при литов. Kediškė, Čičirys при латыш. Ciecere и потенциальном литов. *Kikirys. В отличие от латышского язык селов сохраняег тавтосиллабическое n:  Lensen, Gandennen, Swentuppe в старых документах или Ggrendze, Svente, Ziteļi в современных латышскох говорах на землях селов. Есть некоторые отступления, позволяющие думать о членении языка селов на говоры: подобная дифференциация наблюдается и в связи с другим фонетическим явлением: одни латышские говоры на территории селов сохраняют ie, uo, другие имеют вместо них соответственно ī, ū. Сохраняется в язык селов и старое ā: Nalexe (1298) при совр. литов. Noliškis, Ravemunde (1416) при совр. литов. Rovėja и др. Видимо, сохранялось и свободное ударение (в отличие от латышского). Характерной чертой фонетики говоров на территории селов является очень широкое æ,  склонное к переходу в ā. Судьба некоторых явлений (например, рефлексы ti и di) остается не вполне ясной, и между исследователями в этом отношении нет единогласия. В литовско-латышской перспективе язык селов обладает чертами переходности между этими двумя языками. Вместе с тем он разделяет ряд особенностей с земгальским. Высказывается также мнение о высокой степени близости языка селов с куршским: известен ряд параллелей и с прусским. При том, что проблема ближайшего родства языка селов среди балтийской группы остаётся нерешенной, его связи с западнобалтийскими идиомами могут оказаться диагностически важными (в примерной схеме расположения балтийских диалектов около 500 г. К. Вуга помещал селов к запад) от земгалов в непосрсдствснном соседстве с куршами и пруссами).

Нет оснований сомневаться, что существовали и другие языки и диалекты древних балтов, этнические названия которых нам неизвестны и определяются в основном по месту их распространения (сам же гидронимический, реже - топонимический материал за редкими исключениями недостаточен для языковой иденгификации балтизмов этой категории, хотя, например, в направлении к северо-западу от Москвы отмечен ряд гидронимов. тяготеющих к соответствующей латышской номенклатуре). Поэтому здесь целесообразно назвать несколько локусов на территории Восточной Европы, в которых балтийское присутствие не вызывает сомнения. Крупнейших из них два. Первый, самый обширный, более того, членимый на отдельные относительно самостоятельные гидронимические ареалы (Березинский, Сожский, Припятский, Десненский бассейны) — днепровский, охватывающий северную половину бассейна Днепра от его истоков до Киева (и даже южнее, ср. Вилия, Шандра и др.) и насчитывающий (считая варианты названий и то, что часто одно и то же название может относиться к нескольким, иногда многим водным объектам) до пяти-шести сотен надежных гидронимических балтизмов. Хотя их распространение по всему днепровскому бассейну неравномерно и сильные сгущения чередуются с существенно разреженными в отношении балтизмов пространствами, в целом есть основания говорить о непрерывности балтийского гидронимического элемента в бассейне Днепра. Иная картина наблюдается во втором локусе гидронимических балтизмов, каковым являстся бассейн Оки, хотя и здесь их счет идет на несколько сотен. Однако по течению Оки прореженность балтизмов в верховьях, тем более практическое отсутствие их в пределах Рязанской и Нижегородской областей, сочетается с густотой балтийского гидронимического слоя в пределах Калужской и Московской областей и, что удивительно, со сгущением балтизмов в самом нижнем течении Оки, тем более что они из числа весьма надежных. Появление в Среднем Поволжье очевидных гидронимических балтизмов тем более существенно, что в свете последних данных ранние контакты волжских финнов с балтами, с одной стороны, и предками индо-иранских племен, с другой, как предполагается, пространственно относятся к Среднему Поволжью, а по времени к общефинской эпохе между началом I-го тыс. до н. э. и VI — VIII вв., н. э. (согласно П. Хайду). Об этих контактах свидетельствуют обильные балтизмы в црибалтийско-финских, а отчасти и в поволжско-финских языках и, более того, отдельные заимствования в Б.я,, которые могли быть усвоены еще из поволжско-финских языков, как, например, литов. sora 'просо, пшено'. латыш, sāre(в словаре Г. Эльгера), источником которых было исходное *psārā, объясняющее, видимо, и рус, просо, ср. морд. sora(эрзя), suro(мокша) 'хлеб', 'зерно'.

Особо нужно отметить недавно открытое сгущение гидронимических балтизмов в верхнем течении Дона (Дрисна, Смолка, Деготенка, Скороденка, Сосна, Кастора, Верейка, Ведуга, Лопайка, Скобенка, Плавица и др.), в соседстве с поволжско-финским(мордовским) ареалом. Также в основном в последнее время была несколько расширена область присутствия гидронимических балтизмов между верхним течением Западной Двины на юге и оз. Ильменьна севере, на стыке восточной части Псковской обл., юго-западной части Новгородской обл. и северозападного угла Тверской обл. (ср. Берзай. Болдырька, Верготь, Волкота, Вольма, Добшинское оз., Жаберка, Ильзна, Кемка, Крупка, Кудь, Кудепь, Лусня, Морожа, Обша, Окча, Орлинка, Пелено, Песно оз., Плюс(с)а, Рдейское оз., Русса, Снежа, Торопа, Уда, Шлино оз., Явонь и др.). В известном смыслеэтот локус является продолжением в севсро-западном направлении верхневолжского сгущения гидронимическнх балтизмов. Вероятно, балтийскогопроисхождения и само название Волга, распространившееся с верховьев на всю реку, хотя другиенароды продолжают иметь свои обозначенияэтой реки. К балтизмам относятся также названия Персянка, Мерслинка, Кудь, Б. и М. Исня, Жукопа, Бутень, Воржинка, Митенка, Меленка, Спировка, Ворча, Вазуза, Дрогоча, Держа, Орша, Кревка, Б. и М. Ула, Стерж, Пено, Волго, Б. и М. Верхит и др. В последнее время, на основании работ Ю.В. Откупщикова и В. Н. Топорова, стало известно о более широкой, нежели преддполагалось ранее, области распространения балтийских гидронимов в Поочье.

5. Б.я. (или диалекты) (см. 4.) в принципе исчерпывают известные исторические разновидности балтийской речи (чьи этнические названия известны или хотя бы предполагаемы), с одной стороны, и демонстрируют максимальный по числу языков вариант балтийской группы, с другой стороны. Такова была ситуация в первые века II тыс., и она подтверждается документальными данными. Ей предшествовала длительная история развития балтийского языкового типа, известная лишь в общих чертах и допускающая существенное различие в точках зрения. Важнейшими событиями этой предыстории были: формирование центрального и периферийного ареалов (соответственно внутреннего и внешнего), дифференциация периферийного ареала, приведшая к выделению раннего праславянского (иногда в качестве условной вехи называют V в. до н.э.); дальнейшие расхождения двух основных групп прабалтийского; начало дифференциации центральной группы, приведшей в V-VII вв. к становлению ранних форм литовского и латышского; постепенное сокращение ареала балтийской речи на юге, юго-востоке и востоке от Прибалтики в связи с освоением славянами этой территории; движение группы языков (земгальский, селийский, литовский, латышский) к северо-западу и освоение в течение I тыс. значительной территории в Прибалтике, приведшее к новым контактам с более ранним балтийским населением этих мест; усиление контактов западнобалтийских языков со славянскими (I тыс.). Первые века II тыс. характеризуются весьма важными изменениями в балтийском мире. С одной стороны, балтийская речь постепенно начинает исчезать на широких пространствах бассейнов Днепра, Оки, верховьев Волги (после —ХII-XIII вв.могли сохраняться только отдельные небольшие островки), в Белоруссии граница балтийской речи существенно отодвигается на запад и северо-запад, граница прусскогоязыка отодвигается к северу (экспансия польского языка) и к востоку (распространение немецкого языка); «малые» Б.я. (ятвяжский. куршский, земгальский, селийский) терпят значительный урон и в течение XIV-XVII вв. практически исчезают, С другой стороны, укрепляются позиции литовского и латышского языков, расширяющих свои ареалы (в частности, за счет исчезающих «малых» языков): более четко формируются их диалектные структуры; складывается потребность в письменной фиксации литовского, латышского и прусского языков и в переводе основных религиозных текстов на эти языки.

Подводя итог длинному списку вымерших Б.я. (как известных по имени, так и безвестных), нужно признать, что эти утраты привели к существенному сокращению балтоязычных территорий и уменьшению многообразия речи, сведенного в настоящее время к трем языкам. Лингвисты делают всё, по возможно, чтобы реконструировазь хотя бы малейшие детали этих вымерших языков, память о которых жива и сейчас. Недаром в Вильнюсском университете находится камень, свидетельствующий о благодарной памяти теперешних балтов о своих далеких предках и родственниках.

6. Начало письменности у балтийских народов относится к середине ХVI в. До этого речь шла лишь о некоторых опытах, носивших характер исключения: немецко-прусский Эльбингский словарь (около 1300); литовский текст «Отче наш» и кое-какие другие литовские фрагменты, вписанные в «Tractatus sacerdotalis» (1503), вероятно, в начале ХVI в. два латышских текста «Отче наш», относящихся к первой половине ХVI в., так называемый «Упсальский Отче наш» и «Отче наш» из «Хроники» Симона Грунау; попытки перевода на латышский духовных песен, опубликованных лишь в XVII в.; краткие записи рижских гильдий (1522, 1532 — 1533) и др. Возникновение письменности связано с эпохой Реформации и Контрреформации. Плоды этой эпохи три опыта перевода на прусский язык Катехизиса (дважды в 1545 и в 1561 «Энхиридион»), первый перевод Катехизиса на литовский язык М. Мажвидасом в 1547 г. (все эти тексты лютеранские), перевод на латышский католического Катехизиса Петром Канизием (1585) и лютеранского Катехизиса (1586): есть мнение, что этим двум переводам предшествовали два других опыта, относящиеся к 1530 г. и к периоду между 1535 и 1550 гг., но не дошедшие до нас. Центрами. с которыми было связано начало книгопечатания на Б.я. (и первые шаги письменности), выступали Кенигсберг, далее Вильнюс, позднее Рига и др. К началу XVII в. количество и разнообразие религиозных текстов на литовском и латышском языках значительно возрастает; появляются первые опыты оригинального творчества на этих языках, но проходит немало времени, прежде чем появляются выдающиеся произведения, обладающие бесспорными художественными достоинствами (ср поэтические опыты Х. Фюрекера в Латвии, XVII в., и особенно замечательные «Времена года» К. Донелайтиса в Литве, ХVIII в.). Тем самым создаются реальные предпосылки для использования литовского и латышского в новом статусе литературных языков, представленных высокими образцами поэзии. С 1730 г., несмотря на долгие периоды запретов — 1865 — 1904 гг., 1934 — 1940 гг., 1961 — 1987 гг. издавалась литература и на латгальском языке, возобновленная в начале 90-х ст. ХХ в. Однако создание соответствующих литературных языков в целом нужно отнести уже к началу) ХХ в.

Выдсленис Б.я. в особую группу внутри индоевропейской семьи определяется критериями сравнительно-исторического характера. Эти последние позволяют уясснить степень целостности, единства и самодостаточности Б.я. и их выделенности среди других, даже наиболее близких им, причем не столько в статике, сколъко в развитии. В сравнительно-историческом плане для Б.я. характерно

— в фонетике: противопоставление гласных по долготе/краткости: свободное место ударения (позхже в латышском оно стабилизировалось на начальном слоге); система интонационных различий: сохранение в достаточно полном виде и.-е. гласных *e, *i, *u и *ē, *ī, *ū; совпадение и.-е. *a, *oв балт. a при асимметричном развитии и.-е. *ā и *ō, так или иначе различающихся и на уровне балтийских рефлексов); единство рефлексов и.-е. слоговых (ir/ur, il/ulи т. п.); относительная простотаконсонантизма (например, отсутствие следов придыхательных); противопоставление глухих и звонких щелевых (s/z или š/ž); сатемные рефлексы и.-е. *k‘, *g' (впрочем, известно немало случаев, где сатемизация нс была осуществлена); особая роль j, исчезавшего в определенной позиции и вызывавшего палатализацию (появлсние аффрикат и мягких согласных); относительная сохранность конца слова (ср. сохранение -s), слоговой структуры слова, схем сочетания фонем (ср. сохранение mперед зубными), типов чередования гласных, используемых в морфологии и словообразовании, отдельные тенденции в области сандхи и т п.;

— в морфологии: сохранение различных типов склонения в зависимости от исхода основы (в частности, на согласный); наличие склонения основ на -е (из -*iiā, ср. литов. žemė ‚земля‘, латыш. zeme,прус. semmē);«расширснный вариант падежной системы»; некоторые особенности падежной флексии (ср. элемент -m в творительном падеже как и.-е. «регионализм», флексия местного падежа, восходяшая к послелогу и т. п.); наличие двух типов прилагательных простых и сложных (местоименных), система диакритических местоимений; относительная простота системы времени в глаголе; претерит на –ā, - ē: отсутствие таких и.-е. форм, как корневой аорист, аорист на –s, перфект и имперфект; существенность видовых (и относящихся к характеру протекания действия) различий; неразличсние чисел в глагольных формах 3-го лица; сохранение ряда архаизмов (атематическое спряжение, форма и.-е. опатива, отдельные глагольные флексии) при развитии некоторых новообразований (дебитив в латышском, пермиссив в литовском и т п.);

— в словообразовании: широкий инвентарь общих суффиксов для образовшщя имен: *-sian-, *sie, *sen- (литов.? прус. –sena, латыш. -šanaи т. п.): -ūnas, ēliia-, -ut-, -ul-, -už-, -uk-, -ait-; -ing-, -išk-/-isk- (суффиксы прилагательных) и т.д. для префиксальные типы в имени и в глаголе; глагольное словообразование (-ina-, -sta- и т. п.): некоторыеособенности словосложения, особенно тип двучленных собственных имен архаичного типаи др.;

— в синтаксисе: наличие абсолютных конструкций; препозитивное ,цогребление генитива (следует отметить исключительно широкий спектр синтаксических функций этого падежа); важная роль частиц (местоименных, предложно-послеложных и и иных) во фразе, в частности, в связи с глаголом, и г. п.;

— в лексике исключительное единство словаря, проявляющееся в наличии большого количества слов, которые во всех известных Б.я. кодируются общим корнем (или основой), при том, что соответствующие слова в других индоевропейских языках передаются всегда иначе (длинные списки лексем, общих всем Б.я, часто предельно облегчают реконструкцию соответствующих фрагментов «прабалтийского» словаря); сохранение многих архаических лексем и т. п.;

 — во фразеологии, наличие целого ряда архаичных «поэтических» формул и сочетаний слов, восходящих к индоевропейской древности и сохраняющихся в некоторых современных балтийских текстах (в частности, фольклорных, религиозных, правовых и т п.).

Б.я. обнаруживают значительное единство и вне сравнительно-исторической перспективы. Поэтому они могут рассматриваться как нечто целое (особая группа) и в синхронном плане. Эта целостность современного балтийского языкового типа (литовский, латышский, и латгальский) подчеркивается с особой рельефностью при его сравнении с другими группами языков в типологическом плане и при соотнесении балтийского о языкового ареала со смежными ареалами других языков.

Фонология. Фонологическая структура современных литературных языков (литовского, латышского и латгальского) характеризуется рядом общих близких черт, в частности, фонемы этих двух языков могут описываться одним и тем же набором дифференциальных признаков. Среди этих признаков особенно специфичны твердость/мягкость у согласных, напряженность/ненапряженность у гласных (с помощью последнего признака различаются e, i, uи æ, ie,o), Единство и целостность фонемного инвентаря Б.я. возрастает при учете того, что фонемы f, x литовские c’, ʒ’, γ, латышская ʒ и др. встречаются редко, притом обычно в заимствованиях или в ономатопеической лексике. Общими для Б.я. являются основные просодические категории (элементы) - количество, интонация и ударение. Противопоставление по долготе/краткости актуально для различения гласных (литов. bùtas 'квартира', но būtas 'бывший', латыш. virs 'над', по vīrs 'муж'). Интонационные противопоставления существенны и для литовского, и для латышского, но их конкретная реализация различна: литов. auštiостывать' (нисходяшая/резкая интонация) aũšti'светать' (восходящая/длительная интонация); латыш. plãns 'глиняный пол' (длительная интонация) plâns 'тонкий' (прерывистая интонация); латыш. laũks 'поле' (длительная интонация) lauks'белолобый’ (нисходящая интонация). Функция места ударения важна для литовского galvà 'голова', но gálva'головой', kalnè 'на горе’, но kálne'о,гора!') и лишь в очень малой степени — для латышского языка с постоянным ударением на первом слоге (ср. viê’nâdi‘всегда', но 'viênâdi‘одинаковые’).

Минимальным пространством, на котором наглядней всего выявляются особенности дистрибуции фонем в Б.я.. служит фонологический слог. Максимальная модель слога (сочетаввие двух предельно длинных последовательностей согласных фонем, из которых одна предшествует гласной фонеме, образующей вокалический центр слога, а другая следует за ней) имеет следующий вид: C_s+C_t+C_r+V+C+C+C (где V - гласная, С – согласная, C_s - щелевая согласная, C_t - смычная согласная, C_r  - сонорная согласная). Слово в Б.я. не может начинаться более чем тремя согласными фонемами, принадлежащими к разным классам и аранжированными в указанной выше последовательности (/skl/, /skr/, /spl/, /spl’/, /spr/, /srt/ и т. п.). Редуцированные варианты начала слова (и слога) строятся более или менее автоматически: C_t+C_r (/bl/, /bl’/, /br/, /br’/, /cv/, /dr/, /dr’/, /dv/, /dv’/, /gl/, /gl’/, /gn/, /gn’/, /gr/, /gr’/, /gv/, /kl/, /kl’/, /kn/, /kn’/, /kr/, /kr’/, /kv/, /pl/, /pl’/, /pr/, /tr/, /tr’/, /tv/); C_s +C_r (/fl/, /fr/, /sl/, /sl’/, /sm/, /sn/, /sn’/, /sv/, /šl/, /šl‘/, /šm/, /šn/, /šn‘/, /šv/, /zl/, /zm/, /zn/, /zv/, /žl/, /žl‘/, /žm/, /žn/, /žn‘/, /zv/); C_s+ C_t (/sk/, /sk‘/, /sp/, /st/, /šk/, /šk‘/, /šp/, /št/). Возможна и дальнейшая редукция, при которой в начале слова и слога выступает одиночная фонема одного из трех классов — C_s, C_t C_r. Согласная вообще может отсутствовать, и в таком случае на первом местев слове оказывается гласная фонема. Из этих правил распределения фонем в начале слова следуют некоторые другие (так, если C_r начинает слово (слог), то за ней автомагически следует V, и т и.). Любая гласная и согласная могут начинать слово (слог). Структура последовательности фонем в конце слова (слога) сложнее,и заключения о ней обычно носят лишь вероятностный характер. Конечная группа согласных фонем, как правило, не превышает трех элементов. В качестве послсднего элемента выступают чаще всего (из согласных) C_r и C_s,  гораздо реже C_t (обычно лишь в ономатопеических словах и при редукции конечного гласного элеменга, не говоря об отдельных «регулярных» формах типа литов. būk 'будь' или латышского инфинитива (balinât 'белить ) и пересказывательного наклонения (balinuôt'белит — дескать’ ) и т. п.). При исходе слова (слога)в виде двух согласных наблюдается тенденция к размещению согласных фонем по принципу зеркального отражения начала слова (слога), начинающегося двумя согласными: /sn-/ и /-ns/, /sm-/ и /-ms/, /sr-/ и /-rs/, /sk-/ и /-ks/ и т п. Фонемная структура конца слова в латышском значительно сложнее, чем в литовском, из-за исчезновения некоторых гласных фонем, завершавших слово или предшествовавших конечному согласпому. Слово (слог) в Б.я. можез оканчиваться любой гласной фонемой. Вокалический центр слога может состоять из любой гласной фонемы, сочетания гласных фонем, из которых вторая выступает в неслоговой функции (дифгонги ai, au, ei, ui) или обе вместе образуют один слог (монофонемы-дифтопгоиды (ie, uo), или сочетания гласной фонемы с сонорными, которое несет на себе интонацию.

Морфология. Максимальный морфологический состав слова в Б.я. описывается моделью отрицание + префикс +… + корень + … + суффикс + … + флексия + постфикс. Слово может содержать более чем один префикс. В таких случаях первое место занимает обычно видовой префикс pa- или же на втором месте находится префикс, обладающий малой степенью самостоятельности. В литовском, латгальском и латышских говорах Курземе между префиксом и корнем может находиться возвратный элемент (-si-), а в старолитовском языке и флексия (ср. pa-io-prastaвм. совр. pa-prasto-jo(род. п. ед. ч. м. р.) ‘простого’). Слово может иметь более чем один корень (обычно в таком случае их число не превышает двух). Известны разные сочетание корней с точки зрения соотнесения их с грамматическими классами слов: прилагательное + прилагательное или существительное; существительное + существительное или глагол; местоимение + существительное или прилагательное; числительное + существительное или числительное; глагол существительное или глагол; наречие + существительное или прилагательное или наречие. Количество суффиксов не ограничено. Их обычный порядок: суффикс объективной оценки + суффикс субъективной оценки (уменьшительные, увеличительные, ласкательные, уничижительные). Суффиксы последнего типа получили в Б.я. широкое распространение. Флексия в слове, как правило, одна: исключение составляют сложные прилагательные (литов. balt-aj-ai (дат. п. ед. ч. ж. р.) 'белой'), некоторые глагольные формы, особенно с возвратным постфиксом.

Морфологическое пространство Б я. характеризуется следующим набором категорий: род (мужсьой/женский, в одном из прусских диалектов сохранялся и средний род, кое-где в прилагательном усматриваются остатки ср. рода), число (единственное и множественное, в старых текстах и кое-где в говорах сохраняются следы двойственного числа), падеж (именительный, винительный, родительный, дательный, инструментальный, местный — в старых текстах и говорах несколько вариантов этого падежа,— все вместе противопоставленные звательной форме), краткость/полнота (или «сложенность». или категория определенности, градуальность (положительная, сравнительная, превосходная степени), лицо (1-е, 2-е, 3-е), время (настоящее, будущее, прошедшее), наклонение (изъявительное, условное, желательное, повелительное, пересказывательное или косвенное, или «эвиденциальное»), залог (действительный, возвратный, страдательный). Различие по виду, включая разные оттенки протекания действия (начинательность, итеративность, терминативность и т. п.), по каузативности/некаузативности и т. п. целесообразно рассматривать как факты глагольного словообразования. Некоторые «индивидуальпые» граммемы противопоставляют один балтийский язык другом (ср. прошедшее многократное время в литовском или долженствовательное наклонение в латышском). Общим для Б.я. является и состав грамматических классов слов, определяемых сочетанием перечисленных категорий и степенью их независимости: существительное и указательное местоимение (род, число. падеж), прилагательное (род, число, падеж, зависящие от соответствующих категорий существительного, краткость/полнота, градуальность) личное местоимение (число, падеж, лицо), личные формы глагола (число, лицо, время, наклонение, залог), причастные формы (род, число, падеж, зависящие от соответствующих категорий имени, краткость/полнота, время, залог), полупричастные и деепричастные формы (род, число, время, залог), инфинитив (залог).

Морфологическое содержание Б.я. реализуется с помощью различий во флексиях, в типе основ и в звуковом виде корня (аблаутные отношения).

В имени существительном различаются пять основ, условно обозначаемых: -о-, -а- (в твердом и мягком вариантах, ср, основы на -ē), -i-, -u-, -С-(согласный), и не более трех десятков (в латышском меньше) флексий, присоединяющихся к основе. Нередко одна и та же флексия выражает данное сочетание граммем от разных основ; так, именительный падеж единственного числа всех родов в литовском и латышском может быть образован с помощью двух флексий: -s и -ө; родительный падеж множественного числа — с помощью одной флексии –ų/-u; местный падеж единственного числа всех родов — с помощью -е- его алломорфов в литовском и с помощью алломорфа, выражаемого просодическим элементом долготы, в латышском и т. д. Большее число флексий в склонении имени в литовском объясняет меньшее количество омонимичных флексий в этом языке, отражающих нейтрализацию граммем имени. Ср. литовский им. п. ед. ч. — твор. п. ед. ч. — зват. форма (kaina 'цена'); им. п. ед. ч.— вин. п. мн. ч. (dalis ‘часть’, vagis 'вор', sūnus 'сын'); род. п. ед. ч. — им. п. мн. ч. kainos'цена', žemės'земля ); твор. п. ед. ч. — род. п. мн. ч. (vyru— vyrų'мужчина‘): вин. п. ед. ч. — род. п. мн. ч. (sūnų— sūnũ'сын'; здесь, как и в предыдущем примере, различие достигается с помощью просодических элементов) и т. д. вплоть до квазиомографов в сравнении с латышским: им п. ед. ч. — род. п. ед. ч. — зват. форма (sirds 'сердце’, debess 'небо, ūdens‘вода'): им. п, ед. ч.— род. п. ед. ч. — вин. и мн. ч. (tirgus ‘рынок'); род. п. ед. ч. — им. п. мн. ч.— вин. п. мн. ч. (sievas 'жена'); вин. п. ед. ч.— зват. форма (brāli‘брат'), вин. п. ед. ч. зват. форма — род. п. мн. ч. (tirgu), вин. п. ед. ч. — род. п. мн. ч. (tęvu 'отец'), им. п. мн. ч. — вин. п. мн. ч. (sirdis, debesis). В латышском языке наблюдается постоянная омонимия флексий инструментального и дательного падежей во множественном числе (в единственном числе инструментальный падеж обычно снабжён предлогом). В Б.я. известно некоторое число непарадигматических локативных фор (осооенно в литовском).

Склонение прилагательных устроено проще. У кратких прилагательных различается меньшее число основ на -о-, -а- -е-, (в латышском языке, в отличие от латгальского, нет прилагательных с этой основой), в литовском ещё на –i-/-io-, -u-,которые сочетаются почти с одним и темже набором окончаний в пределах данного рода: литов. род. п. ед. ч. м. р. gẽr-o'хорошего’, didž-iojo 'большого, великого’, paskutin-io 'последнего', но sunk-aũs'тяжелого’. Этот набор совпадает в главных чертах с тем, который характеризует имя существительное, и включает еще несколько местоименных флексий. У полных прилагательных различаются практически две основы мужского и женского рода, снабженные двумя (отчасти перекрешиваюшимися во множественном числе) сериями флексий; при этом каждая из флексий состоит из флексий краткого прилагательного и образующей особую парадигму местоименной флексии.

Личные местоимения также характеризуются особым набором флексий и супплевизмом основ (основа единственного числа — основа множественного числа, основа именительного падежа — основа косвенных падежей).

Глагол в Б.я. образует довольно простую систему. Это, в частности, связано с нейтрализацией противопоставления по числам в формах 3-го лица (в некоторых говорах, например в тамском говоре латышского языка, нейтрализуются и различия по лицам) и особенно с возможностью описания всех личных форм глагола в изъявительном наклонении с помощью одного набора флексий, выступающих в чистом виде (1 л. ед. ч. -и, мн. ч, -m/ -mе, 2 л ед. ч. –i, мн. ч. –t/-te, 3 л -0) или осложненных возвратным элементом -s. При этом различаются две основы: непрошедшего времени (часто в двух вариантах: наст. вр. литов. dirb- 'работать', латыш. velk- 'тянуть', 'волочить', 'влечь'; буд. вр. — литов. dirb-s-, латыш vilk-s-) прошедшего времени (литов. dirbo-, латыш. vilka-);ср. иную трактовку противопоставления глагольных основ в статье «Литовский язык» в настоящем издании. Набор флексий для форм других наклонений обычно дефектен, ср. флексию повелительного наклонения 2 л. ед., 1 л. мн. ч., 2 л. мн, ч., причём флексии двух последних форм совпадают с флексиями изъявительного наклонения, хотя предшествующие им форманты (литов. -k- и латыш. -ie-) различны. В ряде форм косвенных наклонений существенна не флексия, а сочетание грамматического «префикса» с основой (для форм, не знаюших противопоставления по лицам, ср. литов. te-dirbie 'пусть работает' (желательное наклонение) и латыш. jā-vęlk 'надо тянуть‘ (долженствовательное наклонение; существует также мнение, согласно которому дебитив не является наклонением и представляет собой особую категорию). Особым набором флексий характеризуются причастные, полупричастные и деепричастные формы, а также инфинитив и супин. Для первых двух классов этот набор совпадает с флексиями прилагательных. Разное сочетание личных форм с причастными образует сложные формы времен и наклонений, грамматическое значение которых определяется, смыслом их составных частей.

Синтаксические связи между элементами предложения выражаются в Б.я. тремя способами: формами словоизменения, несамостоятельными словами, примыканием. Элементарную схему предложения образует соединение группы имени в именительном падеже с группой глагола. Группа имени может либо отсутствовать вовсе, либо развертываться в существительное, прилагательное или местоимение в именительном падеже. Группа глагола также может отсутствовать (именные предложения) или же развертываться в смысловой глагол в личной форме или в группу глагола-связки; смысловой глагол в личной форме может развертываться в смысловой глагол в личной форме и имя не в именительном падеже, а группа глагола связки в личный глагол-связку и либо в имя, либо в неличную форму глагола. Группа имени может развертываться в: 1) прилагательное и существительное; 2) имя и имя; 3) предлог и имя (местоимение); 4) личное местоимение. Группа прилагательного может развёртываться в наречие и прилагательное. Группа глагола — в глагол и наречие, а сам глагол — в личную и неличную формы. Некоторые из указанных элементов предложения могут замещаться самостоятельными или полусамостоятельными оборотами, трактуемыми в таких случаях как один член. Эти правила могут применяться неоднократно, и предложение может неограниченно увеличивать свою длину. Однако на практике сушествуют количественные ограничения. Особенности синтагматической реализации этих правил связаны прежде всего с порядком слов в предложении, о чем в данной статье могут быть высказаны достаточно общие соображения, относящиеся к статистически частым типам явлений. Так, группа глагола обычно следует за группой имени в именительном падеже; в группе смыслового глагола в личной форме группа имени не именительного падежа чаще или даже обычно следует за смысловым глаголом в личной форме; в группе имени все падежные формы следуют за именем в родительном падеже, если эти остальные формы связаны с родигельным падежом (последнее правило обладает высокой степенью вероягности и существенно в связи с тем, что родительный падеж в Б.я. способен выражать самые различные синтаксические отношения; отсюда — исключительная роль этого падежа в синтаксических трансформациях). Предложение описанной структуры может циклически повторяться, образуя сложносочиненное (союзное или бессоюзное) или сложноподчиненное (с помощью союзов и других вспомогательных средств) предложения. Отрицательная трансформация предложения обычно не вызывает существенных изменений его структуры (ср., однако, употребление родительного падежа при отрицании и двойное отрицание). Вопросительная трансформация, напротив, чаше всего приводит к инверсии слов или к введению особых вопросительных частиц.

Словарь Б.я. отличается значительной общностью по своему составу и по степепи единообразия в передаче одних и тех же элементов содержания общими формальными комплексами. Высокая степень монолитности балтийского словаря коренится в принадлежности Б.я. к одной и той же группе индоевропейских диалектов архаичного типа и сходными условиями исторического развития и современной жкизни. Подавляющее большинство семантических сфер в литовском и латышском языках обеспечивается исконной лексикой индоевропейского происхождения. Особенно полное соответствие наблюдается в составе словообразовательных элементов, служебных слов (союзы, частицы, предлоги, некоторые разряды наречий) и т. п. В этой сфере сходство является прав лом, а различия исключчениями (хотя  и нередкими). Однако даже в устойчивых и традиционных сферах нередко обнаруживаются существенные лексические различия (ср. в именах родства: литов. sūnus 'сын'. латыш. dęls; литов. duktė 'дочь', латыш. meîta; sesuõ'сестра'. латыш. mãsa, литов. žmona‘жена', латыш. siẽva; также в ряде других сфер: литов. duona ‚хлеб', латыш. maize: литов. juodas'черный‘ латыш. męlns;литов. nosis‘нос’, латыш, dęguns, литов. dantis‘зуб’, латыш. zuobs). В известной степени сходство в словарном составе Б.я. увеличивается за счет многочисленных общих славянских заимствований. а иногда и за счет германизмов. Однако по количеству и характеру последних Б.я. довольно заметно отличаются друг от друга. В еще большей степени это относится к финноязычным заимствованиям, многочисленным в латышском языке и несравненно более редким в литовском. В начале ХХ в. оба языка пополнились значительным количеством слов (и целых фразеологизмов), заимствованных из западных языков или же построенных по образцу соответствующих слов и выражений этих языков. Особое место занимают лексические заимствования из русского языка, а в последнее время — и из английского (имеет место также калькирование). Наряду с внешними источниками словарь пополняется также за счет внутренних ресурсов, и целый ряд новых семантических сфер в большой степени обслуживаются собственными средствами (например политика, спорт, современная культура, наука, техника, бизнес и т. п.). Высокая способность к использованию исконных лексических элементов применительно к новым семантическим заданиям, как и удивительная сохранность старой индоевропейской лексики, составляют важную особенность словаря Б.я.